Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Здравствуй, – говорит, – бабушка!
Остановилась Яга, посмотрела на него из-под ручки и даже клыками заскрипела от злобы. Степан же и того не понимает, думает: ради ласки она ему зубами-то щелкает. Молод вельми – зло-то мирское от него в то время словно пеленой узорной завешено было…
– Дурак еще ты, Степанушка, – змеей шипит Баба Яга, – телом ты богатырь, а умом и сердцем – дите…
Дивится Степан речам ее, а сам чует, что не понимает, о чем она баит.
– Не разумею, бабунька, – говорит, – про что сказываешь…
– А что ты разумеешь-то? – с гневом отвечает Яга. –
Положил Степан коготок за пазуху, а Яги и след простыл. Задумался он, и конь его стоит смирно, задремал даже. Ничего Степан уразуметь не может, токмо тоска его, словно мышь, грызет. Глядит он – солнце-то сияет, а день-то темнеет, глянул на цветы на лазоревые, что душу его радовали. Видит, потоптал он их множество конем своим, да и другие проезжие не менее его притоптали, да и скот немало объел. Пожалел Степан цветики притоптаны и поехал садами. Сорвал яблочко румяное да пахучее, разломил его, а у самых косточек жирный червь сидит, все объел кругом, обгрыз и дерьмом своим запакостил… Швырнул Степан с досадой яблочко и поехал прямо на широкий двор к любе своей. А на дворе-то крик, стон и плач. Одних кнутами бьют, других батогами. Никогда того Степан не видал, а ведь скольки месяцев кажный день тут проезжает…
– Что такое? – крикнуть хочет, а выходит у него шепотом.
И слышит, что тоже кто-то шепотом ему в ответ из его же пазухи шепчет:
– Правеж то, Степанушка. Повседневно так дворской со слугами недоимку из сирот выколачивает. Токмо без меня ты ране того не видал…
Тоска тут смертная Степана взяла.
– То коготок Гамаюн-птицы шепчет! – закричал он голосно. – Помрачила мне свет Божий Баба Яга!
Ищет он за пазухой коготок вещий, скорей бросить прочь его хочет, а найти не может. Нащупал потом – под кожу ему ушел коготок-то да к ребру под самым сердцем и прирос… – Илейка вздохнул и добавил: – Вот-те и притча.
Иван не понял конца и спросил:
– Пошто же свет-то у него помрачился?
– Детство в душе его кончилось, – грустно ответил Илейка. – А какая без детства-то радость?..
Задумался Иван, все еще не понимая, и вдруг уразумел все.
– Сие как у Адама с Евой, – сказал он вполголоса, – когда они яблоко съели…
Глава 14
Во Владимире
На другой день поехал Авраамий литургию служить в соборе у Пречистой и пригласил с собой княжича.
– Пришли новые вести, и ныне с амвона скажу их христианам, – говорил он, усаживаясь в сани.
Иван с Илейкой пошли к коням своим и поехали шагом за владыкой, а позади их конная стража в небольшом числе.
Гудели торжественно колокола им навстречу, когда они подъезжали к собору, а вспугнутые звоном голуби стаями кружили около звонницы. Толпился народ на площади, и все, прикрывая глаза от солнца, смотрели на владыку и княжича. Нищие – хромые, слепые, безрукие – старики и старухи заполняли всю паперть. Слезая с коня, Иван слышал, как недалеко от него, утопая в звоне церковном, глухо и печально тянулась песня нищих:
Злы татаровеОтдав коня Илейке, Иван стал подниматься по ступеням паперти вслед за владыкой, благословляющим народ. Почти у самых дверей храма нежданно догнал его чистый и звонкий голос, покрывая голоса всех других:
Встань, пробудись, дитятко,Сымай со стены сабелькиИ все-то мечи булатныи.Ты коли-руби сабелькамиЗлых татар с татарчонками.Всех секи, кроши губителевТы мечами да булатными…Княжич Иван оглянулся и видит: стоит высокая слепая старуха. Глаза ее покрыты бельмами, неподвижно глядят, куда – неведомо, а голос ручьем серебряным разливается, тоской течет со слезами горькими. Сжалось сердце Ивана от голоса этого – будто ото всей земли русской идет он. Оглянулся княжич опять назад, да ворота церковные за ним затворились, а в храме стихло все вдруг и замерло. Владыка остановился и за руку удержал возле себя княжича.
– Помедлим тут, – прошептал он, – сей часец протоиерей Тихон читать будет канон на поганых татар.
Утреня уже кончилась, и из алтаря вышел старец протоиерей в одной епитрахили и молитвенно, как в говение великопостное, преклонил колени пред алтарем у царских врат. Встав и крестясь истово, возопил он со скорбной мольбой тихо, но внятно:
– Силою непобедимою, Христе, Матери Своея молитвами препоясав князя нашего, покори ему поганых, Ты бо державец един во бранех, человеколюбче!
Снова простерся ниц священнослужитель, и все, что были в соборе, словно вздохом одним вздохнув, пали на колени в тоске и слезах. Плакал, стоя на коленях, и княжич Иван. Не вставая с колен, еще жалостней и громче воскликнул протоиерей дребезжащим старческим голосом:
– Ярость неверных врагов, злую гордость и шатание покори под нозе, молим Тя, Владычице, благоверному князю нашему, твое заступление охраняющее.
– Господи, сокруши злых агарян и Шемяку, – отирая слезы, прошептал Иван и устремил взгляд на икону Спасителя.
Владыка Авраамий тихонько дотронулся до плеча его и быстро шепнул:
– Иди за мной к амвону.
Княжич медленно поднялся и пошел за владыкой. Народ, почтительно расступаясь, открыл им посреди храма широкий путь к алтарю, а клир торжественно пошел им навстречу.
Началась литургия. Служил сам владыка. Княжич Иван, слушая церковное пение, крестясь и отдавая поклоны, когда следует, весь погрузился в неясные, запутанные думы. И все грустнее ему становится и хочется не то молиться, не то плакать. Вспоминаются все недавние беды и горести, и вот сызнова Шемякины козни, и сызнова татары казанские, и страшно и горько Ивану, тоской гнетет его неизбывной.
– Господи, – шепчет он со слезами, – пошто, Господи, у меня, как у Степана-богатыря, потемнен в глазах свет Божий?