Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Васенька!.. Матушка! Что же туточки деется?! – в отчаянии закричала Марья Ярославна. – Одумайся, Васенька!..
Но Софья Витовтовна остановила ее и сказала тихо и грустно:
– Уймись, Марьюшка, не век ему с бабами жить. Так уж Господь сотворил. Сыздетства наша сестра с куклой, а они с саблей да стрелами… – Помолчав, она еще тише добавила: – Слезы-то материнские неуимчивы, Марьюшка. Всю нашу жизнь литься им.
Войска продвигались быстро, останавливаясь в селах, деревнях и посадах на самое краткое время. Спешили воеводы прийти к Владимиру раньше татар Мангутека, но и на этих недолгих
– Примечай, Иванушка, примечай усё, – говорил ему Илейка, посланный на этот раз с княжичем вместо Васюка.
Не умел Илейка, как нужно великому князю угождать, а Васюк с младых лет был при Василии Васильевиче, стремянным был его любимым. Привык к нему князь, а ослепши, того более хотел возле себя иметь любимого человека. Нужен стал великому князю, как малому ребенку, дядька, чтобы раздевал и одевал его, в мыльню водил. Многого слепец без чужой помощи не мог уж делать. Марья Ярославна же больше знала старого звонаря Илейку, больше ему верила. Иван любил обоих дядек, но с Илейкой веселей ему: говорлив старик, как мамка Ульяна, душевней, но в ратном деле ничего не разумеет. Теперь Ивану ученье ратное от воевод шло. Улыбается поэтому Иван недоверчиво, когда Илейка упрямо твердит ему:
– Примечай, я те баю, а что не уразумеешь, меня спроси…
Смеется княжич.
– Не дадут нам тут рыбу удить и птиц ловить, – говорит он, – а в ратном деле что ты ведаешь? Яз, что разуметь не буду, – у воеводы спрошу.
Рассердился Илейка, обиделся, даже засопел носом, как малый ребенок.
– Возрос ты, Иванушка, во какой, а слов моих не разумеешь! – ворчит он с досадой. – Я те не про рыбу и птиц говорю, не про ратное дело. Хрен с ними с птицами да с рыбами, я те про людей баю. Пока мал был, я те дудки да удочки делал. Ныне тя отец-то вот на татар шлет, княжить, значит, учит, и я вот пользы тобе хочу.
Иван с удивлением взглянул на Илейку, никогда не слыхал он от него таких речей.
– Все тя учат, – смягчась, продолжает Илейка, – и дьяк, и отец с матерью, и бабка, и владыка, и воеводы вот! А ты у нас, у сирот, поучись.
Вот оно что…
День был погожий, хотя слегка морозило, но зато весело играло солнышко в синеве небесной. Наскучило княжичу ехать в возке – верхом трусил он мелкой рысцой рядом с Илейкой. Ехали они вослед пеших воинов, перед которыми виднелись конники, а сзади, за возком Ивана, тянулись обозы, окруженные пешей и конной стражей. Дозорные же отряды скакали где-то далеко впереди, часто присылая вестников воеводе. Подходили уж к Владимиру, оставалось до него не более сорока верст.
Иван молча оглядывал берега Клязьмы, по льду которой двигались их полки. Были кругом и леса, и овраги, и поля, засыпанные снегом, горы и пригорки. Чаще попадались теперь поселки, села, деревни, и все время, обходя войско, тянулись навстречу им крестьянские сани и дровни со всякой кладью, окруженные мужиками, бабами и ребятами. Сердце Ивана сжималось: в его памяти восставали тревожные дни, когда после пленения отца ждали татар в Москве.
– Вишь, – обвел Илейка плетью кругом, – вишь, сколько их! В леса
Кучка подвод задержалась у самой дороги, пропуская войска. Увидев Ивана в княжом одеянии, мужики поснимали шапки и поклонились. Иван и Илейка отдали поклоны.
– Откуда? – спросил Иван.
– Из Пеньков, – ответил старик, нахлобучивая шапку, – туточки вот, недалече.
– Пошто же в град-то не идете? – крикнул Илейка. – Тамо стены есть.
– Есть, да не про нашу честь, – махнул рукой старик. – И де же тамо всем-то? Там, милой, так набилось народу, что боле некуда! Мышу пробежать негде!
– Куда ж вы? – снова спросил Иван.
– Куда глаза глядят, – ответил старик, – лишь бы от татар подальше. Сам знаешь, страшен пожар. Страшней татя и грабителя. Тать-то хошь голые стены оставит, а пожар-то все пожрет, токмо угли да головешки увидишь. Татары же страшней и пожара. Из огня ты сам с женой выскочишь, да и детишек вытащишь. Татары же и разграбят, и сожгут, кого убьют, кого в полон возьмут!
Чем ближе подходят войска к Владимиру, тем больше кругом тревоги видит Иван. От воеводы он знает, что татары далеко еще и только дня через два подойдут к Владимиру, а московские полки всего через час дойдут до града. Уж вот видно издали церкви и звонницы, крыши теремов и башни, но подгородные села и деревни теперь все пусты, безлюдны, кое-где только кошки да собаки около изб пробегают, а и собак-то совсем мало – почти все за хозяевами ушли.
В одной лишь деревне, версты за две от Владимира, было людно. Около изб толпятся мужики, стоят оседланные кони у коновязей, небольшой санный обоз тут же. Ни женщин, ни детей в деревне не видать, а мужики кашу варят не в избах, а на улице, в котелках над кострами.
– Никак войско чье-то? – сказал княжич Иван Илейке, давно глядевшему из-под руки на неизвестных людей.
– Я и то гляжу, – ответил дядька, – токмо неведомо чье? Мыслю, сироты сами на татар снаряжаются. Надоть у воеводы спросить…
Но к воеводе, ехавшему несколько впереди, подошел здоровенный рослый парень и, сняв шапку, поклонился.
– Будь здрав, воевода, – сказал смело парень, не надевая шапки на свои рыжие кудри. – Челом бью.
– Сказывай, о чем, – перебил его князь Стрига-Оболенский. – Спешу яз ко граду.
Парень обернул лицо в рыжей курчавой бороде к подъехавшему Ивану и поклонился ему еще ниже, чем воеводе.
– Будь здрав, княжич, – сказал он густым голосом.
Ивану показался знакомым и голос этот и лицо парня. Вдруг он узнал его. На миг в памяти промелькнула смута московская, когда бояр, гостей и дьяков взяли черные люди посадские. Это он бежал тогда с ослопом мимо княжих ворот и грозил боярам…
– Челом бью, – продолжал парень, – возьми мя с дружиной поганых бить… – Он поклонился еще раз и, снова обратясь к княжичу, добавил: – Княже, нет лучше воев, кои своей охотой с ворогами бьются. Слух-то в народе, что ты не по годам вельми разумен. Вот и сие уразумей.
– Мало таких-то воев, – молвил воевода, – вот и вас едва сотня наберется, а для полков нужны тысячи и тьмы.
– Мир-то силен, – воскликнул парень, – ты токмо развороши его! Мир-то по слюнке плюнет – море будет. В народе – что в туче: в грозе все наружу выходит!