Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
Вот снова запели звонкие девичьи голоса, и стал он слушать слова песни:
Во палате белокаменной, всей расписанной,Не дубовые столы покатилися,Не берчаты скатёрки зашумели,Не пшеничные ковриги сокатилися,Не златые же братины соплескалися,Не серебряны подносы забренчали,Не хрустальны достаканы защелкали,Во-первыих,Вдруг смолкло все – вошел в трапезную владыка Илия со священниками, но уж не в церковной, а в простой одежде, обиходной. Встали все, а Илия благословил их трапезу. Князь же Борис вышел из-за стола и, приняв от епископа благословение, посадил его рядом с собой, а священников рассадили с почетом дворецкий и стольники.
Стихло пированье, вместо песен пошли здравицы, а потом инок Фома речь держал, но Иван не вникал в нее, наблюдая в дверях трапезной какое-то потаенное движение, приготовление к чему-то. Из речи же конец он только слышал, когда Фома, голос возвыся, изрек:
– И есть радость нам великая, яко же и предрекохом: «Обрати Бог плач на радость». Москвичи радостны суть, яко учинись Москва Тверь, а тверичи радостны суть, яко же Тверь Москва бысть. Два государя воедино совокупишася…
Встал тут из-за стола владыка Илия и все священники с ним и, благословив обручеников и прочих всех, удалился из палаты трапезной. Князь же Борис Александрович провожал его до саней, что стояли у самого красного крыльца. Как вышли духовные, зазвенели опять гусли, запели вновь девушки. Зашумели кругом, и в шуме слышит Иван пожеланья себе и невесте:
– День тобе, девка, плакать, да век радоваться!
– Жениху да невесте сто лет жить вместе!
Когда же вернулся великий князь Борис и сел рядом с Василием Васильевичем, видит Иван – пирог на золоченом блюде несут. Боярин ближний князя Бориса взял блюдо от дворецкого, подошел к великим князьям, сидевшим рядом и протянувшим друг другу руки над столом.
– Ждем тобя, сватушка, – сказал Борис Александрович.
Боярин-сват трижды осенил руки отцов блюдом с пирогом. Поставив потом блюдо на стол, разломил он пирог и по куску дал тому и другому отцу.
В это время в дверях шум начался, ворвался в трапезную дружка жениха и, топнув ногой о порог, закричал весело:
– Топ через порог! Брызги в потолок, все черти на печке забились в уголок! Здравствуйте, князь со княгиней обрученные, все князи, бояре, сваты, дружки и все гости честные!
Не успел Иван приглядеться к вошедшему дружке, как подавать яства к столу начали, а стольники и прочие заговорили навстречу поварам и поварятам, идущим с едой.
– Тащится, несется сахарное яство на золотом блюде перед князя молодого, перед тысяцкого, пред сваху княжую, пред большого боярина, перед весь княжой полк.
Сват, что пирог ломал, выхватил у дворецкого блюдо золотое с цельным лебедем зажаренным, изукрашенным и встал перед женихом и невестою, кланяясь и потчуя:
– Резвы
Вдруг Марьюшка затерла кулачками глаза и заплакала. Подбежала к ней мамка.
– Плачь, плачь, ясочка, – заговорила она, – поплачешь в девках – в бабах навеселишься…
– Аринушка, – всхлипывая, перебила ее Марьюшка, – притомилась яз… Спать хочу, Аринушка…
– Что ты, бог с тобой, Марьюшка, – всполошилась мамка, – можно ли сие? Потерпи малость, я те на куклу твою любимую новый сарафан сошью.
– Парчовый? – переставая плакать, спросила Марьюшка.
– Парчовый и земчугом весь разошью.
Снова тоскливо стало Ивану, и, поглядев на Юрия, что сидел поодаль и весело ел жареную утку, позавидовал он ему. Данилка опять ему вспомнился и дорога лесная, когда в Переяславль ехали. Теперь легче ему сидеть – едой, питьем все заняты и на него не глядят со всех сторон. Все же истома какая-то томит его. Смотрит он на князя Бориса и на княгиню его, что одни в золотых венцах сидят, а отец и мать без венцов, как и все прочие. Обидно ему, и вдруг вспоминается бабка, Софья Витовтовна, и смутно, но радостно мысли его складываются, что бабка и без золотого венца была бы тут царицей, может боле, чем сам царь Борис Александрович. Вздохнул он легче, а из уст шепотом сами слова вырвались:
– Милая бабунька, где ты теперь?!
Глава 3
Тверское житье
В день Варвары, декабря четвертого, ударили сразу морозы. Илейка с утра еще обещал княжичам в этот день ледяные горы устроить. Далеко за полдень, когда все уж проснулись от послеобеденного сна, в покой княгини Марьи Ярославны зашли Илейка и Васюк.
– Вишь, как прихватило, – указывал Илейка на слюдяные окна, – снежную гору и полить не поспешь, как вода на ей смерзнет. Враз садись на санки и кати! С ночи еще кругом в бору-то с громом великим, бают, во какие сосны до корня лопались…
Княжичи, сидя у матери в ее жарко натопленных покоях, где был маленький Андрейка и Дуняхин Никишка, едят сладкие маковники с миндальным молоком по случаю Рождественского поста. Илейка же и Васюк стоят у дверей и, поглядывая на Василия Васильевича, который сидит тут же на пристенной скамье, ждут, отпустит он или не отпустит Ивана. Великий князь молчит, но княгиня беспокоится, мороза боится.
– Куды в мороз такой знобиться? – говорит с опаской Марья Ярославна. – Не зря бают-то: «Трещит Варюха – береги нос да ухо». Вишь, вон в окна-то от инея и свету божьего не видать.
– Зато, государыня, Варвара-то от ночи украла, ко дню притачала, – торопится что-то доказать Илейка, но его перебивает Иван.
– Матунька, – упрашивает он, – мы тулупчики наденем, а малахаями уши прикроем.
– А нос? – смеясь, спросил Василий Васильевич.
– А носы-то мы, тата, снегом оттирать будем, – весело ответил Иван, – мы ненадолго.
– А ты, государыня, не опасайся, – степенно заявляет Васюк, – ветру-то днесь ни на столько нетути, а без ветру мороз и дите не одолеет, право слово.