Княжич
Шрифт:
— Так они многое знают. — Священник посмотрел на сидящих, а потом подмигнул Соломону. — В Белой Веже каган, наверное, тоже не в потемках сидит?
— Будет вам. — Любояр встал и поднял свою чарку. — Потом разберемся, кто какому богу служит. Сейчас о деле думать надо.
— А что тут голову ломать, — подал голос Лучан. — Варяги у всех богов поперек глотки стали.
Выпили.
Священник посмотрел на них с завистью и слюну сглотнул. Потом, точно опомнившись, перекрестился быстро и прошептал:
— Слава Тебе, Господи. Отвел от искуса.
— Не тяни, — сказал Ицхак лекарю. — Слух-то уж по всей Руси разнесся…
Долго
Лучан по Подолу прошелся. И по гончарному концу, и по кожевенному. И к кузнецам, и к стрельникам заглянул. Даже в рыбачью слободу до первых солнечных лучей успел.
Серафим на заутреню поспешил. Проповедовать он нынче со значением собирался.
А Любояр с Ицхаком по Козарам прогулялись.
Только Соломону было не до прогулок. Больной у него был тяжелый. Купец из Булгара. Животом сильно маялся, помощь ему от лекаря была нужна…
19 сентября 945 г.
С утра в киевском граде царила суета. Холопы стучали топорами. Возводили перед теремом высокий помост. Холопки готовили еду и питье. Ольга суетилась больше всех. Кричала и на тех и на других. Распоряжалась готовкой. Следила, чтобы на длинные столы стелили чистые скатерти. Оттаскала за волосы случайно подвернувшуюся девку, чтоб делом занималась, а не путалась под ногами.
— Ишь, разошлась варяжка, — шепнула кухарка пробегавшему мимо отроку. — Точно сама на стол Киевский сесть собралась…
— Так ведь не за себя, за сына волнуется, — ответил отрок и умчался, окликнутый суровым ключником.
— Да хоть за самого Перуна, — проворчала кухарка, перемешивая большой деревянной лопатой варево в огромном чане.
И дружинники оказались при деле. Чистили броню. Полировали мечи. Щиты перетягивали [171] . Свенельд дружинников в строгости держал. Но и заботился о варягах. Ни один без благодара не оставался. И данью щедро делился. Понимал Свенельд, что опорой власти ратники служат. Молодой, а не хуже отца родного. За то и уважали его.
171
«Щиты перетягивали». — Щиты представляли собой деревянный каркас из мягкого дерева (обычно — липы), обтянутый толстой воловьей кожей. Когда кожа трескалась, ее заменяли.
А шум и гам в киевском граде не умолкал. И только сам виновник нонешнего переполоха, Святослав Игоревич, мирно спал под приглядом Дарены.
Ему снилось что-то большое. Красивое. Доброе. Словно руки мамины. И хорошо ему в этих руках. Покойно…
Только вдруг пропало все…
В чистом поле он оказался. Трава высокая. Лишь голова его над ковылем торчит…
Огляделся Святослав…
Видит, что бредет по полю дикому немал человек. Прямо к нему идет. Никуда не сворачивает…
Жутко стало мальчишке. Оторопь от босых ног до самой макушки пробежала. Убежать от того человека хочет, а не получается. Словно к земле прирос. А человек все ближе и ближе…
Пригляделся Святослав, а это отец его. Каган Киевский. Большущий. Головой в облака упирается. В крови весь, с головы до пят. Тут уж совсем перепугался мальчишка. Закричать от страха хотел, да не смог. Крик в глотке застрял. Наружу выходить не хочет…
А отец подошел к нему, нагнулся. Кровь с его лица алым дождем закапала. Залила все вокруг.
— Одноглазого бойся, сынок, — и засмеялся.
А потом пырхнул вороньей стаей. И закружили те вороны над Святославом. Закаркали. Прочь унеслись. И только голос отца остался:
— Сынок… сынок…
— Сынок… — Ольга будила мальчонку, а он просыпаться не хотел. — Вставай, сынок.
А Святослав упирается. Стонет во сне. И силится глаза открыть, а не получается.
— Что с ним, Дарена? — испугалась мать.
— Позволь, госпожа, я попробую, — подошла девка, в лицо мальчишке подула.
Он успокоился. Глаза раскрыл. Бросился на шею матери. Обнял ее крепко. Отлегло от сердца у Ольги. Она его по волосам гладит и приговаривает:
— Тише… тише, маленький. Это просто сон. Пойдем к оконцу подойдем.
Поднесла мальчика к окну.
— Ну, — сказала, — помнишь, что говорить надобно? Как Дарена тебя учила?
— Прочь ночь, и сон прочь, — серьезно сказал Святослав и трижды через плечо плюнул.
Не доплюнул только. Слюнка на плече повисла.
— Вот и все, — сказала Ольга, слюну платочком вытирая. — Теперь все дурные сны спать ушли?
— Да, — кивнул головой мальчишка.
— Хорошо. — Ольга опустила сына на пол. — Дарена, — обернулась она к сенной девке, — одевай его. Да поживей. Уже народ собирается…
Ближе к обеду солнце закрыли тучи. Стал накрапывать мелкий осенний дождик. Несмотря на это, народу на площади перед теремом собралось немало. Посадские пришли одетыми в теплые зипуны и войлочные остроконечные клобуки.
Капли дождя барабанили по большой воловьей шкуре, растянутой над помостом. Святославу это нравилось.
Его вымыли в бане. Одели в чистое исподнее и расшитую, пахнущую весенним лугом, сорочицу [172] . Подпоясали усаженным красивыми разноцветными камушками плетеным ремнем с серебряной застежкой. Большая калита [173] , полная мелких серебряных денег. Усыпанные речным жемчугом ножны с маленьким, но острым ножом. Две тяжелые золотые цепочки. Все это также было прикреплено к поясу мальчишки.
172
Сорочица — рубаха.
173
Калита — кошель.
Широкие малиновые порты из тяжелого шелка заправлены в мягкие желтые сапожки из конской кожи. Портянки тоже расшитые. Святославу было жалко, что из-за сапог эту красоту никто не видит.
Поверх сорочицы шитый золотом синий зипун. С золотыми пуговками и бляшками.
Сверху алое корзно с серебряной фибулой и тонкой вышивкой по краю.
А на шею мать повязала Святославу платок из золотой парчи. Сказала, что этот платок носил когда-то еще каган Олег. А сверху платка повесила длинную золотую цепь с тяжелой золотой гривной. На гривне был изображен сокол, камнем падающий на свою добычу [174] . Цепь оттягивала шею, а гривна больно била по коленям. Мальчик хотел снять ее, но дядя Свенельд не позволил.
174
Сокол — символ рода Рюриковичей.