Княжий остров
Шрифт:
* * *
Серафим стоял на коленях под дубом и молился на восход солнца. Радостен был лик его, и молитвы древние текли из его уст, сокол смотрел на него и видел, что старец словно омолодился и воспрял духом, распрямился, силы влились в него от молитв святых и жизни пустынной. Он давно молился уж не за себя, а за других людей, за покой и мир Руси, за победу над ворогами погаными, за обустройство земель дивных и просторных, за счастие чад малых-неразумных и стариков изветшалых от трудов праведных, творил молитву за воинов убиенных к престолу Божьему явившихся без покаяния и креста, отнятых смутой великой диаволов земных… Прощения просил за них и удел им радостный обресть молил, хоть на том, свете, ежель этот их души смутил и увел к греху… Росная трава Княжьего острова сладостно пахла, гудели пчелки у бортей и в лесах, плодясь роями, дупла старых древ обживая и матку пчелиную сохраняя пуще всего. Коль гибнет матка плодоносящая, крепь семьи и роя пчелиного, то гибнут все начисто, ибо другие семьи уж не примут в круг дома своего и медом не покормят в стужи лютые нерадивых. Матка пчелиная долга телом и отличима от всех в семье, где особый мудрый порядок царит. Есть пчелы рабочие — они собирают нектар и пыльцу со цветов разных, есть пчелы охранные — они стерегут дом их общий и готовы животом своим защитить его, пчела лишается жизни после укуса, есть в семье сей много дел: одни крылышками гонят чистый воздух в борть в жаркое время, другие прибирают и хранят чистоту, есть и трутни сытые. Иногда их разводится много, пирующих без дела, но стоит одному из них в полете матке семя дать, охранные пчелы разом изгоняют прочих оглоедов из рабочей семьи… Строго там, где труд почитается и племя сохраняется плодами его, не дозволяя жить безделием и ленью.
Гудят пчелки-работяги, спешат до холодов наполнить дом свой медом пахучим и пергой-пыльцой для прокорма новых поколений, коих никто уж не увидит из них… Мал срок рабочей пчелы, но нет у них страха к гибели, ибо в семье все выверено, каждому своя доля и свое дело назначено родом во имя бессмертия его. Серафим молится, пчелы несут взяток и с разлету, с радости труда своего беспечные и стремления поскорее быть в доме, соты заполнить, путаются в его бороде, и старец ласково и нежно высвобождает их из сетей белых волос, долгих седых, говорит безукорно с ними и не почитает за грех прервать молитву, дабы спасти живую тварь…
Упал из гнезда один соколенок, рано намерившийся летать на крылах неокрепших, кормит его старец теперь и корит за неразумность юную, привык соколенок к пустыннику, неловко ходит следом и требовательно клянчит пищу голосом клёкотным и на гнездо веля себя взнесть, да куда старцу на дуб подняться. Раз выпал из гнезда — терпи недолю, не ответствуй других… Сокол с соколихою тоже не знают, как помочь ему, тоже носят пищу, тоскливо взглядывают желтым оком на гнездо, а поднять его не могут туда. Бессловесна тварь разумная, все понимает и мыслит ладом… Так и живет выпадыш, крепнет его перо, уж на крышу избенки взлетает на ночлег и грозно поводит оком окрест, гордый князь неба… Любит он старца и лепоту его рук, за свое племя почитает и все что-то норовит рассказать на своем небесном языке. Внимает Серафим и укорно головой качает:
— Не-епуть…
Золотая пчела села на восковой прозрачности длань старца Серафима. Чрез теплые бугры и овраги морщин ползла пчела и видела насквозь травы и цветы, широко распахнулась длань для нее и вмещала весь мир, и плоть сия моленая пахла нектаром и в жилах алая кровь бурлила, и костушки светились и были прозрачны, и сам Серафим тени не носил за собой, насквозь чист открывался ей, солнце проходило сквозь него, и ветер ласково играл куделями долгих волос и бороды, пчела чуяла его хлебное дыхание, сияние глаз его было радостно и небом казалось. Ползла она и хоботком своим искала нектар в лепестках перстов его и пила дух медовый и несла его в соты…Серафим зрит пчелу медвяну, и мысли его полны… Целый мир в этой Божьей твари, мудрость великая и польза, даже яд обережный лечит, воск свет дает, мед благоуханный — превеликая сытость и сила, меды собирая, опыляет она цветы и жизнь продолжает буйным урожаем семян, а семья пчелиная — диво лада и ума природного. Нет меж пчелами войн, раздоров и горя, лишь работа и строительство сот новых, забота о потомстве и матке своей. Мудра пчелам Вот бы людям лад этот перенять… Легки мысли Серафима, ласточками-касатушками летят они над землею росной, за леса и долы, за моря и реки… Зрит он пчелу, и молитву уста его шепчут во спасение людям, в радость им и любовь, шлет он им глас свой:
– «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень…»
Зрит Серафим, как всклубился рой над одной из бортей, переполненной молодым приплодом и матку юную родившей, ужо вернулись проворные стражи-разведчики из дебрей, дом сыскали новый, дупло сухое, все прознали и поведали старой матке… И вот взлетела она с новым племенем, оставив младую царствовать в родимой борти, и повела за собою половину пчел с гудом и весельем. Колесом ходит рой над избой Серафима, облетает дуб заповедный и родник свой чистый, тучкою золотою устремляется в дебрь Княжьего острова на поселение и обживание новых лугов…
Зрит Серафим их полет, и улыбка теплит его древние уста и следом бредет за роем через поле свое и видит, как рой закружил и сел на передых, сбор последний пред путем дальним. Села матка на столб каменный, и разом обвис вокруг рой бородою живой и горячей на лике бога могучего Сварога, и стал он дивно людским, с бородою окладной… Матка ползла и уста щекотала, каменными ноздрями вдыхал Сварог дух медовый и млел щуря очи…
Явился Серафим пред ним, и долго они друг перед другом стояли, и мысли их жизнию были полны, светом и Духом небесным, чудом медовым земным…
ГЛАВА IV
«Ми-илая… ми-и-ила-я… Мила-ая-а… Ми-и-и-илая», — пела в голове Егора птица, — «Ми-и-илая ты моя-я-а…»
— Милая… жалкая ты моя, — шептали спекшиеся губы.
~ Хороший ты мой… единственный… мой… мне чисто и свободно с тобой, как в том сне… — стонала она в ответ, в горячечном забытьи целуя его лицо и руки, выжженный крест на его груд и….
Зеленые кроны берез кружились каруселью в ее залитых слезами глазах, острый запах его губ и тела жадно вдыхала она и ладонями прижимала его голову к своей трепещущей груди, боясь думать и осознавать — что происходит с нею, с ними обоими, вспышками яркими в ее сознании то и дело возникал тот восьмигранный древний храм, открытый во все пространства сводчатыми окнами, и опять осознавала его столбом света в центре этого удивительного храма, а под сводом светило живое солнце… изгоняя тварей стрелами лучей своих, а они все мелькали в окнах, безликие и черномерзкие, но уже не посягали лезть в храм, боясь ее вербных прутьев и света небесного…
Выползла на высокий дряхлый пень старая змея и свернулась колечком на пригреве, высоко подняв голову и слеповато вглядываясь в близкое шевеление и непривычные звуки из смятой травы. Шипела она, рот растворяя, языком осязая горячий воздух, зубы желтым ядом полные выказывая и страша нарушителей покоя ее, пространства обжитого своего. Зрению близорукому ее виделось что-то большое и единобелое, солнце преломлялось и свет исходил и тепло из травы качающейся. Лень ускользать ей было в сырые буреломы, кивала головой плоской и страшной для всего живого, и так потянуло ее на тепло земное, что медленно изошла с пня и потекла близко к хрусту и стону, завороженная злостию своею и бесстрашием существа незнаемого пред ней. Выглянула из травы, кровию глаза налив свои немигучие, видя и чуя досягаемое броску тело белое-теплое, сама уж спружинилась, капли яда источились на зубы гнилые, и рада уползти, да не может, тянет ее и ворожит кровь горячая, гремучим хвостом нервно дергает, шипом щеки напыжила… слышит стук далекий косы змея, приказной и велящий наброситься, звон косы по траве смертный чудится… Тут и припомнилось старой былое, ранней весною клубки гадов милые… старую кожу снимала, в нарядную, в новую кожу она облачалася, так же стонала, свивался с змеями, так же любила беспечно и радостно, ну а потом по траве борзо порскали, малые змейки нутром исходящие, лютость ее еще в чреве познавшие. В травах бескрайних они раслолзалися, а вырастали — клубками свивалися, змеи и змеюшки страшные обликом, друг же для дружки любимы и благостны… Змея обмякла вдруг и голову сронила, безмолвно уползла, постигнув все что зрила…
Вдруг где-то совсем рядом за лугом ухнули взрывы и забарабанил ручной пулемет. Ирина и Егор разом опомнились; одевались и мешали друг другу, никак не могла разорвать их даже близкая опасность. То он ловил на лету ее руку и целовал… то она приникала испуганно и сладко к его спине головой, цеплялась за него, ловила его взгляд и все шептала распухшими, покусанными губами: «Егор… Егорша… что это? Где мы? Егор?»
– На войне… — горестно выдохнул Быков и крепко прижал ее к себе, — но ты не бойся, нас уже никто не разлучит.
Они бежали, продираясь через кусты к Окаемову и Николаю и застали их безмятежно спящими. Когда разбудили их, бой усилился, и кипел он как раз у той опушки леса, куда они собирались выходить через луг. Егор залез на березу на окраине скрывшего их леска и внимательно смотрел через луг, коротко сообщая стоящим внизу:
– Или окруженцы нарвались на засаду, или наша разведка, или сами берут немцев в оборот. Ничего не видно. Николай, дай прицел от винтовки, — он приник к окуляру и продолжил наблюдение.