Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
Глава восемнадцатая Новые напасти
«Вот и все», – говорил себе Сергей Ошеров, медленно перебирая горошины янтарных четок. Сколько раз он уже повторял это, сколько раз отказывался от своей любви, но теперь, действительно, – все….
Князь Потемкин на следующий день после отъезда Августы из Царского Села встретился в Петербурге с Сергеем, передал ему четки с поклоном от княжны.
– Что с ней?! – вцепился Ошеров в светлейшего, и Потемкин, ничего не понимая, да и не желая понимать, кроме того, что дело, кажется, не шуточное, намекнул о скором постриге Таракановой. В каком монастыре это совершиться, не сказал,
– Она так решила. Не знаю, что у тебя там, но не ищи, не волнуй ее. Послушай меня – князь Потемкин дурного не посоветует.
Светлейший укатил на юг. Сергей Александрович отправился в Москву.
Все пошло своим чередом. Ошеров несколько раз уезжал на Урал, подолгу оставался там, остался бы и насовсем, если бы не Николенька – не хотелось увозить сына из Москвы. Вернувшись однажды из такого путешествия, Сергей Александрович нашел дом Орловых в трауре, а граф, вышедший ему навстречу, был мрачнее тучи.
– Алексей Григорьевич, что случилось? – испугался Ошеров.
– Да, брат… случилось, – Орлов строго посмотрел куда-то перед собой, перекрестился и горестно вздохнул. – Жену я на днях схоронил, Сереженька… Вот так-то…
*
…Европу ожидало новое потрясение – триумфальное путешествие русской императрицы Екатерины по Новороссии и Крыму, владениям светлейшего князя Потемкина. Где жалкий Кырым, где дикие степи? Не так-то легко и быстро сбывались мечты светлейшего, да он, умный человек, и не рассчитывал на скорые успехи. И все же успехи превзошли все ожидания. Города, богатые селения, сады и… флот черноморский! А путешествием своим государыня словно печатью закрепляла, что Крым стал воистину российским. Севастополь же с молодым флотом явился предметом особой зависти европейцев. «Здесь, где назад тому три года ничего не было, – писала государыня, – я нашла довольно красивый город и флотилию, довольно живую и бойкую на вид; якорная стоянка и пристань хороши от природы, и надо отдать справедливость князю Потемкину, что он во всем этом обнаружил величайшую деятельность и прозорливость».
Князю был пожалован титул Таврического. Злопыхатели, задохнувшись от зависти, ничего умнее не смогли сочинить, чем сказку о «потемкинских деревнях», суть которой заключалась в том, что все великолепие южных владений светлейшего было лишь игрушкой, причудливой мистификацией, дабы обмануть доверчивую императрицу. И именно глупая эта басня ничтожностью своей явила мощь светлейшего князя Таврического, – они больше ничего не смогли с ним сделать! Не было против него достойного оружия у недругов, ничего не нашлось…
Россия переживала триумф. Триумф, стерпеть который Турция уже не могла…
*
Узнав о начале новой войны, объявленной России Портой 13 августа 1787 года, Сергей Александрович Ошеров пришел в большое волнение. Прожитое всколыхнулось, потянуло снова в бой…
– А Кольку на кого оставлю, ежели что? – рассуждал сам с собой Ошеров.
Да, сына он оставить не мог и, хотя и нелегко это было, погасил свой порыв.
Где-то без него шла теперь война, Суворов защищал Кинбурн, старый друг, главнокомандующий Потемкин благословлял на решительные действия юный черноморский флот. Зоран Милич постоянно писал Ошерову и Сергей Александрович читал его письма вслух Николеньке, а потом, отложив письмо, начинал рассказывать о прошлой войне. Мальчишка слушал восторженно, засыпал отца вопросами. «Будет военным», – решил Сергей Александрович…
*
– Нет!! – вскрикнул Потемкин, схватившись за голову, и со стоном тяжко рухнул на стул. – За что же, Господи?!
– Ваша светлость! – секретарь Попов бросился к князю.
– Оставьте меня! – светлейшего затрясло, и он зарыдал, словно обезумевшая мать, потерявшая единственного сына. Сотрудники князя онемели. Непривычным и страшным явилось для них это зрелище: едва ли не выходящее за пределы разума отчаяние человека сильного, необыкновенного, показывавшего в иных случаях великолепную выдержку и умение владеть собой.
– За что, Боже? – повторял Потемкин, захлебываясь в непривычных для него рыданиях. – Это я… моя вина… Проклятье!
Он вспомнил свой приказ: «Хотя бы всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».
Вот и пропали… Но в чем же его вина, если не турки, а жуткая буря разбила корабли? «Моя вина! Все гордыня моя… Думал, флот черноморский, детище мое, заслуга перед Россией… Так ведь не одного меня караешь, Господи!»
Перехватило дыхание, острая боль спрессовалась в груди. Он застонал, во рту сразу же стало сухо, и он ощутил вкус крови.
– Григорий Александрович, что с вами?! Сердце? – Попов вовремя поддержал его. Потемкин, почти теряющий сознание, сумел собрать последние силы. Он стиснул руками голову и несколько минут сидел, ничего не видя и не слыша.
– Ничего, – прошептал он наконец. – Дай бумагу, чернил…
– Лечь бы вам, ваша светлость, – робко предложил Попов, но под взглядом князя замолчал и поспешил подать чернильницу и бумагу.
«Матушка государыня, я стал несчастлив. Флот севастопольский разбит бурею, остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и, лучше сказать, не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки…»
Рука не слушалась его, и Потемкин попытался собрать в пальцы оставшиеся силы.
«Ей, я почти мертв, я все милости и именье, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлиться. Теперь пишу к графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком, но что я вам был предан, тому Бог свидетель».
…Он никак не мог заснуть. Разбитый и больной, Потемкин, тем не менее, уже больше часа лежал с открытыми глазами и глядел в одну точку. Мыслей почти не было, одно единственное переживание заполняло его всего, заползая в сердце и мозг давящей чернотой. И если бы Григорий Александрович пожелал бы выразить в словах это переживание, прозвучало бы очень просто: «Жизнь кончена». Потому что со сдачей верховного командования Румянцеву и удалением в деревню или даже в давно желанный монастырь кончится не только потрясающая карьера. Кончится служение. Значит, кончится все…