Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

Антонов Александр Ильич

Поляки, которых в Москве с каждым днём прибывало, прочно обживались в русской столице. Седмица бояр бездействовала. Они сидели у себя на подворьях, за высокими дубовыми заборами, как в крепостях, и дрожали за свою жизнь. Но были и такие, которые рьяно действовали в угоду ляхам. В эти первые дни нашествия всюду слышалось имя князя Михаила Салтыкова. Он спешил выслужиться перед поляками и по их поручению следил за каждым шагом Гермогена. Среди дьяков Патриаршего приказа он нашёл себе сообщников, и они доносили ему о всём, что делал Гермоген против поляков, а князь спешил уведомить гетмана Жолкевского да и

Сигизмунду посылал гонцов.

Происки Салтыкова были ведомы патриарху. Он наконец одолел недуг растерянности, обрёл прежнюю ясность ума и жажду дела. Начал с малого: послал человека на поиски зятя Василия Шуйского, князя Петра Урусова, который ещё пол Тулой переметнулся в стан Лжедмитрия II.

Ещё в царствование Василия, Гермоген отличил в свите царя этого татарского князя. Заметил, что тот влюблён во вдову Александра Шуйского Марию. Однажды Гермоген сказал князю:

— Ты магометанин, и Шуйские не отдадут за тебя Марию. Примешь православие, упрошу царя венчать вас.

— Государь церкви, — воскликнул Пётр, — буду молить Аллаха тебе во благо. И крещение приму!

После купели, ещё в церкви, Гермоген сказал Василию Шуйскому:

— Князь Урусов любит Марию. Что тебе проку, что она вдовая. Вот Пётр крестился — и будет тебе зятем...

Шуйский благоволил к своему телохранителю и дал согласие венчать Петра и Марию. И когда Пётр стал мужем Марии, то не знал, как отблагодарить Гермогена, потому как семья у него получилась славная. Да час отплаты настал. Под Тулой Пётр ушёл от царя не без ведома патриарха. Он добился того, что Лжедмитрий взял его в свою охрану, и Пётр ведал отрядом стражей, все из своих кунаков из Казани.

В декабре десятого года Лжедмитрий II вышел из Калуги с конным отрядом тысячи в две, дабы проверить крепость московских застав. Проверил и силу их почувствовал, ушёл в Медынь, начал грабить окрестные веси, отбирать у крестьян хлеб, сено, скот. Там и нашёл Петра Урусова инок Арсений, один из лазутчиков Гермогена. С чем пришёл Арсений к Петру, никому сие неведомо.

А позже всё было так.

Очистив Медынь и уезд от хлеба, сена, отобрав у крестьян лошадей, сани, упряжь, Лжедмитрий II возвращался в Калугу. В пути самозванца одолевали печальные и тревожные мысли. Ещё сидя в Тушине, он понял, что московские вельможи, кои служили у него, потеряли к нему интерес. Поляки и вовсе унижали его и даже били, когда в первый раз задумал покинуть Тушино. А спустя три дня, поздним вечером, в опочивальню к нему пришёл Васька Юрьев и прошептал слова, которые повергли самозванца в панический страх: «Слушай, государь-батюшка, Мишка Салтыков вкупе с другими перелётами ноне убить тебя собираются. Потому убегать тебе нужно. Я и сани, и тулуп приготовил».

Как удалось убежать в Калугу, об этом самозванец и вспоминать не хотел. И думал он теперь о том, что из мнимого царя превратился в разбойного атамана. Вот уже и грабежами занялся, отбирая у россиян последнее, без чего крестьянину и жизни нет. И в войске у него уже почти не осталось воевод, а при нём нет московских вельмож. Только вольница удалая, гулящая. А что дальше, что там, за окоёмом, Лжедмитрий II и заглядывать не желал.

Ночь застала отряд самозванца в лесном урочище уже на подходе к Калуге. Вдруг впереди, где ехало несколько воинов из отряда охраны, загремели

выстрелы. Самозванец вздрогнул, конь под ним дёрнулся. Пётр Урусов, который ехал рядом с ним, забеспокоился.

— Государь, надо узнать: что там? — сказал он.

— Проведай, — ответил самозванец.

Пётр крикнул своим кунакам: «За мной!» — и поскакал вперёд. Телохранители самозванца умчались следом. Он же остался один, сажен за сто от основного отряда. Его охватил страх, и он пришпорил коня, чтобы догнать телохранителей. Дорога круто спускалась в овраг. За оврагом ещё гремели выстрелы, но Лжедмитрия влекло туда неодолимо, и он погонял коня.

На подъёме из оврага из-за дерева показался человек с ружьём, сверкнуло пламя, раздался выстрел, и самозванец, сражённый в упор, упал с коня. Через минуту-другую воины сбились вокруг убитого Лжедмитрия II. Петра Урусова и его кунаков среди них не было.

Позже князь Пётр говорил, что соскучился по Марии и покинул самозванца. Так это было или нет, осталось неизвестным.

Вскоре в Москву пришли слухи, что будто бы Лжедмитрий II был на охоте и попал под случайную пулю. Да в это мало кто поверил.

Гермоген решился в честь этого события отслужить в старой Сенной церкви Кремля панихиду и поручил исполнить её архимандриту Дионисию. А отдавая повеление, наказал:

— Веди, сын мой, службу без печали.

И Дионисий понял желание патриарха, исполнял панихиду с радостью, чего в прежние годы никогда не случалось. Да был для того повод немалый: православная Русь избавилась от врага, который разорял её и осквернял почти пять лет.

Когда держава освободилась от самозваной скверны, Гермоген подумал, что пора искать пути, как избавиться от поляков. Да иного выхода он не видел, как призывать россиян, а в первую голову москвитян, к оружию. Трудно это было исполнить, потому как люди коменданта Москвы гетмана Александра Гонсевского следили за каждым шагом Гермогена и тех, кто был в его окружении. Но патриарх, не ведая страха за свою судьбу, отважился нести своё слово с амвона Успенского собора, куда поляков и литовцев кустодии Гермогена не пускали. Во время проповедей он говорил прихожанам:

— Православные россияне, к вам слово моё вразумления и совета. Внимайте и всем близким его несите...

В соборе, где всё ещё собиралось много вельмож, знатных торговых и служилых людей, наступала чуткая тишина и голос патриарха достигал каждого верующего и будоражил их.

— Ежели королевич Владислав, сын Жигимонда, короля польского, не пожелает креститься в христианскую веру, то он нам не государь. И потому ляхам и литовцам в Москве не быть. Мы уже много натерпелись от них, и пусть они уходят домой.

Но в соборе были не только сторонники Гермогена, а и те, кто верно служил полякам. Близкие к Мстиславскому и Салтыкову люди запугивали Гермогена, грозили смертью, заставляли молчать.

Сами же они с нетерпением ждали милостей от короля Сигизмунда, который из-под Смоленска всё жёстче распоряжался судьбами москвитян. Его вельможные гетманы чувствовали себя в Москве как в своей вотчине и даже войско содержали за счёт русских, словно завоеватели, да они и были таковыми. Государственная казна по милости и пронырству думного дьяка Федьки Андронова стала кормушкой для поляков, пока она не опустела.