Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду
Шрифт:
Сигизмунд остался непреклонен.
— Шлите гонцов к Владиславу! Открывайте ворота Смоленска! Тогда и быть разговору. — Тайно Сигизмунд давно имел перед собой цель захватить Московский престол в свои руки, но сыну не отдавать. Он считал, что будет править Россией лучше сына. Тайно же он поддерживал Лжедмитрия, делая это для того, чтобы самозванец был пугалом для Москвы. Давая указание старосте-воеводе Яну Сапеге, он требовал: «Мой Усвятский староста, побуди наконец тушинского царька к боевым действиям. Пусть бьётся за Москву». В то же время Сигизмунд приказал гетману Жолкевскому встать гарнизоном не в селе Хорошево, а в самой Москве, ждать там гетмана Заруцкого
Пребывание русских послов в польском стане затягивалось. Король ежедневно чинил россиянам неприятности. Филарет же каждый вечер посылал к Гермогену гонцов с грамотами, в которых давал отчёт о том, чего добились от поляков. Михаил Салтыков и Иван Мосальский решили выслужиться перед Сигизмундом и рассказали ему о том, с какими грамотами Филарет шлёт в Москву гонцов.
Король распорядился взять русский лагерь под стражу. А князьям Салтыкову и Мосальскому велел ехать в Москву и там подготовить бояр к тому, чтобы они признали царём его, Сигизмунда. Он написал грамоту Гермогену. И Салтыков с Мосальским умчали в Москву, а как прибыли, перво-наперво явились к патриарху, вручили грамоту короля.
Прочитав её, Гермоген гневно сказал:
— Ноне же позову россиян скопом двинуться к Смоленску, дабы прогнали Жигимонда с Русской земли. Не бывать тому, чтобы король-католик царствовал в России.
Но и Михаил Салтыков не был намерен уступать Гермогену, потому как связал себя словом чести с Сигизмундом.
— Ты, владыко, стар и мыслишь вяло. Ноне вера ни к чему. А смуте с Сигизмундом придёт конец. Вот о чём думай.
— Аз повторяю: целования креста Жигимонду не быть! Вас же попрекаю за нерадивое служение в посольстве и отлучаю.
Разум Михаила в сей миг помутился. Он выхватил из-за пояса нож и бросился на патриарха. Но архидьякон Николай в мгновение ока заслонил собой Гермогена и поднял крест. Рука злочинца дрогнула, нож лишь скользнул по сутане Николая. Гермоген же вышел из-за Николая с поднятым крестом и сказал:
— Не страшусь твоего ножа! Вооружаюсь против него силою креста Христова. Ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и в будущий!
Салтыков побледнел, пот на лице выступил обильный. Он осел на пол, словно куль, из которого вытряхнули труху. Нож из рук выпал и зазвенел на каменных плитах Успенского собора. Николай позвал служек, и они утащили сомлевшего князя в придел, где ставили домовины усопших. А Мосальский, втянув голову в плечи, убрался из собора.
И всё-таки бояре-правители поступили вопреки воле патриарха. Они написали покорную грамоту Сигизмунду и услали её с Мосальским. Но к королю сия грамота не попала. Боярина Мосальского перехватили люди, близкие Филарету, привели к нему в шатёр, и он спросил:
— Зачем ты за нашей спиной тешишься? Вот мы, послы, и подавай нам грамоту из Москвы.
— Не дам. Правителями сказано, дабы Жигимонду доставил, — возразил Иван Мосальский.
— Владыко, сейчас мы её достанем, — сказал Захар Ляпунов и поднял Мосальского за кафтан над землёй, крикнул холопам: — Возьмите в портах...
Холопы достали грамоту, положили перед Филаретом. Он прочитал её, передал Ляпунову, с сердцем сказал:
— Достоль нас предавать. Сия грамота незаконная, нет под ней подписи адаманта веры и всего освящённого Собора. Мы отрицаем её.
— Отрицаем, — согласился Захар Ляпунов.
Когда Сигизмунд узнал, что Иван Мосальский вернулся из Москвы и его перехватили русские послы, он велел арестовать Филарета. Но польские воины обожглись. Боярин Ляпунов и князь Голицын подняли
— Говори, почему ты мне во всём супротивничаешь? — спросил он Филарета. — Знаешь же, тебе от меня не уйти.
Филарет ответил Сигизмунду:
— Изначально у нас на Руси так велось: ежели великие государственные или земские дела начинаются, то цари наши призывали к себе на собор патриарха, митрополитов, архиепископов — всех адамантов веры и с ними советовались. А без их совета ничего не приговаривали. И почитают наши государи архиереев великой честью, встречают их и провожают, и место им сделано с государевым рядом. Так у нас чтимы патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударни, вы сие знаете, и патриарх у нас человек начальный. Без патриарха теперь о великом деле советовать не пригоже. Потому мы и отказываем боярской грамоте. И тебе, король, о том говорим.
Ответ Филарета возмутил Сигизмунда, и он пригрозил:
— Скоро будете у меня все по ямам сидеть, пока трон не добуду.
И повезло Сигизмунду. Под Смоленск примчали гонцы от гетмана Жолкевского. Он выполнил волю короля и в ночь с 20 на 21 сентября занял сёла Мнёвники, Крылатское, вплотную подошёл к Москве. И в эту же ночь бояре-предатели послали на заставы своих холопов. Они без единого выстрела, без шума сняли стражей, открыли ворота, и польские уланы, драбанты, гренадеры проникли в столицу, захватили Белый город, Китай-город, добрались до Кремля и опять же с помощью предателей захватили его. Всюду были выставлены заставы, все московские ворота взяты под охрану польскими воинами. Был захвачен Новодевичий монастырь, и в нём гетман Жолкевский устроил свою запасную резиденцию.
К утру 21 сентября, в день большого православного праздника Осенины — Рождество Богородицы, столица государства Российского была в руках поляков. Они стали хозяевами города, и праздник Рождества Богородицы впервые за всё существование Московского государства горожане не отмечали. Не было торжественного звона колоколов, в соборах и церквах не шла торжественная обедня. Москвитяне в страхе ждали решения своей участи.
Гетман Жолкевский действовал тонко и умно. Чтобы связь с королём была безопасной и быстрой, он поставил гарнизоны во всех городах и селениях от Москвы до Смоленска. С согласия короля, Жолкевский назначил воеводой над стрельцами, сдавшимися на милость поляков, обрусевшего пана Гонсевского. В прежние годы он был послом в России, да так и остался на жительство в Москве, был в свите Юрия Мнишека, но плена избежал. Ещё Жолкевский отыскал ополячившегося кожевенника Федьку Андронова, проявившего себя уже в Тушине, возвёл его в чин думного дворянина и поставил помощником главного казначея боярина Василия Головина. Пройдоха Федька в считанные дни оттеснил боярина, повесил на казну свои замки и печати, и она оказалась в руках Жолкевского и Гонсевского.
Мало кто из честных россиян не переживал падения Москвы, допущенного предательством Семибоярщины. Да поди, острее других испытывал сей позор патриарх Гермоген. Он винил себя за то, что породил Семибоярщину, и для него настала долгая череда мучительных размышлений в бессонные ночи, череда бездеятельных дней. Ему казалось, что России уже больше нет, а есть раба королевства Польского. Свою вину Гермоген пытался замолить и выпросить у Всевышнего милости и прощения. Но знал, что его мольбы тщетны. Господь Бог не сподобился послать ему прощение.