Коала
Шрифт:
Полтора месяца спустя, незадолго до Рождества, мне позвонила незнакомая женщина и сообщила о его смерти. Звонившая оказалась начальницей брата, тот перестал приходить на работу в ночлежку, и после нескольких безответных звонков она обратилась к его другу и известила полицию. Голос ее звучал мягко и бережно, когда она сообщила мне, что несколько часов назад брата нашли в его квартире, в ванной. Она дала мне телефон человека, — по прежним временам я его даже мельком знал, — который вместе с тем другом и обнаружил тело. Выразив мне соболезнования, за которые я даже успел поблагодарить, она повесила трубку, а у меня в голове крутилось одно: что же теперь делать?
То ли час, то ли два я проплакал, не вставая с кресла, сам изумляясь автоматизму сотрясающих меня рыданий, — и все из-за нескольких слов скорбной вести. Со мною-то лично ведь ничего не случилось, все вокруг было точно таким
Потом, какое-то время спустя я набрал номер человека, который обнаружил тело. Он подтвердил сообщение начальницы. Помню, в начале разговора возникла неловкость, собеседник счел своим долгом выразить мне как брату покойного свои соболезнования, а я ощущал необходимость сделать в ответ то же самое, ибо он на правах друга знал брата ближе, чем я. Может, все дело в этой глупой заминке, в недоразумении взаимных соболезнований, но я не мог отделаться от чувства вины и пообещал в тот же день приехать. Чего ради мне туда тащиться и зачем я там могу понадобиться, я понятия не имел, но чем заняться еще, я тоже не знал, смутно подозревая, что так и не пойму до самого вечера.
А коли так, я тронулся в путь, на вокзале успел на тот же поезд, что и полгода назад, и так же, как в прошлый раз, поводом к моей поездке было самоубийство. Прибыл я, когда уже смеркалось, на поиски нужного адреса в захолустной, на задворках вокзала, части города двинулся пешком и, пройдя несколькими на удивление узкими улочками, вызвавшими во мне на удивление живые воспоминания детства, минут через десять заприметил замершего в ожидании мужчину, сразу признав в нем друга моего брата. Мы обменялись безмолвными, но сердечными приветствиями, после чего он повел меня, — через пути железнодорожной ветки, что уходит далеко в горы, к самым вершинам, темно громоздившимся на горизонте, — к себе в дом.
Дом оказался одноэтажным строением, куда мы прошли через сад. За столом сидел мужчина, которого я уже много лет не видел. Он был заметно моложе хозяина — как выяснилось, именно эти двое первыми вошли в квартиру покойного, именно на их долю выпал ужас, вызванный видом его безжизненного тела. Казалось, ужас этот до сих пор написан на их лицах, но разным почерком, отразившись в чертах одного, — того, что ждал за столом, — ожесточением и яростью, тогда как сдержанную скорбь хозяина оттеняло мягкое удивление.
Еще совсем недавно, каких-то несколько дней назад, поведали они мне, за этим же вот столом они с моим братом играли в кости, проведя вместе, как они дружно утверждали, замечательный, приятный вечер, причем без всяких там буйств и излишеств. И ни того, ни другого ничуть не обеспокоила некоторая подавленность, которую они оба за братом подметили, — зная его жизнь и переменчивость его настроений, тревожиться тут было не о чем.
Каждый в тот вечер, как они опять-таки в один голос уверяли, выигрывал и проигрывал примерно поровну, везение и невезение распределилось на всех троих по справедливости, какого-то мрачного предзнаменования ни в чем не ощущалось. Да, теперь-то, задним числом, — в этом оба тоже были единодушны, — в каких-то словах можно намеки расслышать. Понятное дело, он в тот вечер прощался, но тайком, для себя, никому не желая открыться.
После этих слов оба погрузились в молчание, мысленно возвращаясь к минутам, которые три дня назад казались всего лишь расставанием до завтра, а на самом деле были прощанием навсегда.
Позже, когда незримая тень покинула скудно освещенную мерцанием нескольких свечей комнату, а оба друга немного пришли в себя, они горячо принялись убеждать меня, что удивляться поступку брата не надо, всякое удивление тут неуместно, ибо это было осознанное, тщательно обдуманное решение. Основательность и твердость, с какими он свое намерение осуществил, всецело отвечают складу его натуры и заслуживают только глубокого уважения. Он, к примеру, во избежание ненужного материального ущерба даже входную дверь против обыкновения оставил не запертой, чтобы ее не пришлось взламывать. И все имущество свое в большом порядке оставил, а к чужим вещам, какие у кого-то на время брал, записочки приклеил с именами владельцев.
Он так хотел, изрек тот, что помоложе, он смело может это утверждать, потому как они вместе и не один раз, за пивом, наполовину в шутку, наполовину всерьез с братом моим обсуждали, как чище всего свой уход обставить, и всегда сходились на том, что лучше и безболезненней нет способа, чем именно тот, который он в конечном счете и выбрал. Говоря об этом, он назвал брата другим именем, которого я много лет не слыхал — это было бойскаутское прозвище, присвоенное ему еще в детстве и сохранившееся только в кругу посвященных, самых близких друзей, своего рода конспиративная кличка, почти тотем, — название сумчатого млекопитающего, животного с другого конца света.
После чего снова воцарилось молчание, но уже другое, не исходящее от незримой тени и не требующее особой почтительности, а более обычное, общепринятое в этих не больно-то разговорчивых местах и слишком хорошо мне знакомое.
Когда возвращаешься в город, откуда ты уехал двадцать три года назад, зимним воскресным утром, в завихрениях первой поземки, с невзрачного пригородного вокзала, с одним чемоданчиком в руках, коричневым фибровым чемоданчиком, много лет назад подаренным тебе некой пожилой дамой, что одна, барыней, обитала в просторном доме, то ли вдова, то ли просто безмужняя, теперь-то уже и не вспомнишь точно, в просторном доме, при коем, к слову сказать, и обретались в хлеву пять неприкаянных коров, которых тебе еще юнцом спозаранку и к вечеру надо было обиходить, пять несчастных скотинок, встречавших тебя неизменным кашлем, — так вот, когда ты, теперь уже не молодым человеком, более или менее вынужденно и ненадолго возвращаешься в родной город, первое, что тебе необходимо сделать ради экстренного и благополучного внедрения в здешнюю жизнь, — это предельно сократить словарный запас и оживить в себе позабытый навык комкать каждое предложение. Ты пойдешь на любые ухищрения, лишь бы не выглядеть «вежливеньким», культурным и образованным. Едва сойдя с поезда, ты начинаешь говорить не фразами, а косноязычными недомолвками, покупая сигареты в киоске, обходишься двумя-тремя невнятными словами, и даже в кругу знакомых не станешь изливать душу в цветастых лексических гирляндах. Много слов, это ты накрепко усвоил с детства, тратит только лоточник, тот, кому до зарезу нужно всучить тебе какую-нибудь ерунду, нечто совсем бесполезное, о чем ты никогда не просил и что тебе вовек не понадобится. В этих краях люди идут по жизни молча, болтать без толку пристало разве что девчонкам, покуда и они рано или поздно не повзрослеют и не погрузятся в общую немоту. А ежели ты приезжий и носишься с вопросами, ожидая от ответов благожелательности, столь нужной тебе для успокоения души, то лучше попридержи свои вопросы при себе, потому как в здешних местах вопросы испокон веку не воспринимались как выражение человеческого участия, в лишь как проявление никчемного и неуместного любопытства. От вопроса здесь принято ожидать только неприятностей.
Вот почему в тот вечер в том доме я молчал и просто слушал, опасаясь бестактностью чрезмерного любопытства обидеть друзей брата, снедаемых, должно быть, как и я, чувством вины, а еще потому, что помнил — знание, а тем паче знание о самоубийстве, передается в этих краях не изустным словом, а совсем иначе. Все главное оставалось в неизреченном — во взглядах, в жестах, в невысказанных мыслях, что складками морщин нахмурили лоб и печатью суровости непреклонно сомкнули уста.
Тем же вечером, но попозже, мы перебрались несколькими улицами дальше в квартиру мачехи моего брата. С отцом его несколько недель как случился удар, и он лежал в больнице, все еще без сознания. Все сошлись на том, что с похоронами и поминками придется повременить по крайности до тех пор, покуда отец не оправится настолько, чтобы можно было сообщить ему трагическое известие. Потом мы принялись сочинять некролог, первое дело, когда я наконец-то смог хоть в чем-то оказаться полезным. Помню, возник даже непродолжительный спор насчет того, на каком языке писать объявление — на диалекте или на литературном немецком. А больше в тот вечер и нечего было обсуждать. Я вернулся домой, в свою обычную жизнь — или, по крайнем мере, попытался вернуться.
Нехитрое имущество распределили быстро. Часы марки «тиссо», голубой велосипед, замком на цепи примкнутый на стоянке возле вокзала, два чемоданчика с нардами, коричневый, который он больше любил, и черный, шкатулка с сувенирным набором игральных костей из Монте-Карло, компакт-диски группы «Пинк Флойд», а еще Криса Ри, обеденный стол и стулья, коллекция комиксов, — она была отказана мне, — две кожаных куртки, черная и рыжая, набор гаечных ключей в сером футляре, мобильный телефон, сколько-то франков, остававшихся на банковском счете, — все разошлось по городам и весям, каждый, кто хоть как-то был ему близок, что-то получил — в точности так, как он распорядился в завещании. Разошлось все, ничего не осталось. Вещи, подумалось мне, привязавшиеся к человеку в течение жизни, вещи, которые он старался заполучить и сберечь, которые его окружали, по которым другие иной раз его узнавали, после смерти покидают хозяина, — вот так же гаснет звезда, а планеты, вокруг нее кружившие, сходят со своих орбит, отлетают прочь, потеряв притягивавшее их небесное тело, и их материя равномерно распределяется по просторам мироздания.