Коала
Шрифт:
Толчок в спину, он зашатался, рухнул, и студеная пучина тут же поглотила его с головой. Он тонул, и даже не барахтался, погружаясь все глубже, почти до самого дна. Шуршание гальки на стремнине. Слишком он был напуган, чтобы пытаться выплыть, да это и не понадобилось. Канат, прицепленный к жилету, уже тащил его к берегу и вытянул на сушу, как ненароком оброненный с пристани груз.
Мокрый до нитки, он чувствовал, как с него снимают жилет и наконец-то повязку с глаз, — перед ним были три ведьмы, они набросили ему на плечи одеяло, нацепили очки. Он стоял среди высоченных елей, откуда-то сочился слабый свет, он не понял, откуда.
Ему дали каши, какую-то мерзкую слизь, он даже проглотить не мог, и, похоже, одна из ведьм его пожалела, с улыбкой протянула кружку. Он выпил, оказалось уксус, он закашлялся, плевался, давился,
Он обернулся и успел увидеть, как они скрываются в кроне ели.
Теперь он знал, что делать.
Медленно, ветка за веткой, взбирался он вверх, все выше и выше, туда, откуда льется свет. А вот и они, вся стая, на каждом суку по двое, по трое, тридцать грязных, нахохлившихся птенцов, свечки в ладонях выхватывают из тьмы толстощекие, ухмыляющиеся рожицы, на иных подбородках уже и пушок пробился, тридцать мелких засранцев, таких же, как он сам.
Уже десять дней ни один из них не держал в руках мыла, ни разу не сменил трусики. Вся их еда была — размоченные овсяные хлопья, мясные консервы да липкие абрикосы из жестяной консервной банки, большую нужду справляли, усевшись на деревянную балку над выгребной ямой, которую они вырыли сами, здесь же, среди леса, неподалеку. Спали в палатках, с мухами и комарьем, в затхлой вони волглых нестиранных носок и заскорузлых от грязи брючин. Совсем еще дети, но всецело во власти причудливых ритуалов и жесточайшей субординации. Если у тебя нет покровителя из ребят постарше, могли прямо на голой земле распять в лесу на колышках и веревках, этаким живым Витрувианским человеком Леонардо, на радость муравьям и на потеху старшинам-фенрихам. Дотемна шатались по округе, увлекаясь онанизмом и изучением костей, — некоторые утверждали, что человеческих, — раскопанных в прибрежном торфе, в излучине, при первой же разведке речного русла. Интересовались, ясное дело, двумя скрещенными наголо кавалерийскими саблями, что украшали конек главной палатки, — один из особо любопытных даже исхитрился рассечь себе лоб, напоровшись на лезвие. Эти же кости, только завернутые в марлю, вообще-то предназначавшуюся для перевязки ран и царапин, пригождались для шикарной посылки назойливой поклоннице в знак повеления считать любимого умершим и уразуметь, что дальнейшие изъявления чувств бесполезны. Девчонок в грош не ставили, слюнтяйские нежности были не в чести. То ли дело складная саперная лопатка и вообще любая армейская амуниция, раздобытая на задворках гарнизонных складов. Всякие там чувства не занимали никого, в отличие от жгуче животрепещущего вопроса, каким образом правильно завязывается двойной беседочный узел или сколько оборотов веревки требуется для настоящей висельной петли, — сходились на том, что никак не меньше восьми. Не менее увлекательны были все виды связывания, особенно без веревки и каната, когда ноги жертвы заплетали вокруг ствола молоденькой елочки и оставляли несчастного в этой позе обнимать деревце наподобие малыша, испуганно обхватившего ногу матери при виде незнакомого гостя. Другой страстью была азбука Морзе, как обычная, посредством фонариков, зеркальца или флажков, с помощью которых с холма на холм друг другу передавались всякие бессодержательные сообщения, — так и другая, с сообщениями очень даже содержательными, а вернее, поучительными, ибо выстукивались они по ребрам младшего засранца, имевшего неосторожность привлечь к себе внимание засранца постарше какой-нибудь своей промашкой — точка, точка, тире, точка, тире, точка, точка: «я больше не буду сдавать после работы не очищенные от земли лопаты»; «эквидистанта по горизонтальной прямой на географической карте в масштабе один к двадцати пяти тысячам составляет десять, а не пятнадцать метров».
Вот в эти лица он и вглядывался сейчас, ожидая, когда же ему скажут его имя, то заветное имя, которым отныне все они будут его называть и которое откроет ему его иную, тайную личность, его истинную сущность, скрытую от обычных людей, но здесь, в своем кругу, деятельную и явную. Он был готов принять свой пароль, свой тотем, который отныне будет оберегать его, и не только в кругу товарищей. Могущество тотема, его веление будут сопровождать и вести его повсюду, даже среди тех, кто и не подозревает о существовании этого его неизменного стража и спутника, его второй тени, поручителя его судьбы, силы и неуязвимости.
Первым, прежним именем его окликнут, а новое вызовет его само, и так же, как первое имя отражает то, что есть, второе, новое, таит в себе будущность, его сокрытую сущность и его истинное предназначение.
Он, конечно, мечтал о тотеме силы, к примеру, Пантера, у него, вон, и волосы черные, ему бы подошло, но пантеру уже отдали. Или Лиса, он горазд на хитрости. На Волка он не тянет, это он понимал, нет у него ни стати волчьей, ни силы. А нужно ведь такое имя, чтобы натуре соответствовало, ему вовсе не хотелось повторить участь своего соседа по палатке, слабака и тихони, которому на его несчастье выпало имя Гризли. Никто и не помнил толком, почему так вышло, имелось ли хоть какая-то вразумительная причина, или это просто со зла ему подсуропили. Зато теперь, если кто хотел над мальчонкой поиздеваться, достаточно было просто окликнуть его новым именем. Ибо меньше всего этот хлюпик походил на медведя, и любому было ясно — такому ни в жизнь не бывать могучим хищником, такого никто никогда не испугается. Ни силы в нем, ни выносливости, своему тотему этот неженка соответствовал, пожалуй, лишь когда ребята на него облаву устраивали, гоняли по всему лагерю и палками по ногам били, пока не спляшет, как мишка на ярмарке.
Кто-то его позвал.
Он обернулся.
Отныне ты с нами.
А кто с нами, у того должно быть имя.
Твое имя пришло издалека.
С другого континента.
Летело через моря-океаны, пока не обрело тебя.
Береги его.
Будь его достоин.
Оно будет тебе защитой. Но и ты должен оберегать свое имя. Храни его про себя. Держи его в тайне, иначе оно потеряет силу.
И вот имя прозвучало.
Он услышал.
Три слога.
Знакомое слово. Он знает такое животное.
Даже не черное. И совсем не сильное. Ленивое, с мохнатыми ушами, странный зверь, над которым все потешаются. Самое лестное, что об этой твари можно сказать, это что она «миляга».
Может, это имя-обманка? Он слыхал, так делают иногда, вроде как розыгрыш, чтобы подухариться. Скажут какому-нибудь засранцу, что он, допустим, «червяк» или «божья коровка». Помурыжат несколько дней с этим именем, дадут помучиться, пока он, весь зареванный, вообще из палатки вылезать не перестанет. А уж потом как-нибудь ночью все снова повторят и уже настоящее имя откроют.
Они слезли с елки, сморенные усталостью, побрели в лагерь.
Легли спать. Оставшиеся дни ушли на то, чтобы разобрать лагерные ворота, сторожевую вышку, засыпать выгребную яму.
Ночами было тихо. Слишком тихо. Никто за ним так и не пришел.
Наступил последний день. Он все еще надеялся, что перед самым отъездом кто-то из вожаков отведет его в сторонку и назовет настоящее имя. Но вот уже в последний раз спустили флаг с лилией Бургундов, выстроились напоследок в каре — и все, лагерь кончился, а он понял: теперь ему с этим именем жить.
И не спросишь — почему, за что? Не положено, тайна — она тайна и есть.
Поехали обратно в город, наступила осень. Он пытался сжиться со своим именем, примириться с ним.
Но ведь ничего грозного. И красоты никакой. Ни тебе силы, ни быстроты, ни ловкости или хотя бы хитрости, что ли. Косматый увалень. Причуда природы. Каприз эволюции. Куда с этим?
Ну да, сейчас он просто мелкий засранец, но не век же ему таким оставаться. Он хочет стать большим, взрослым засранцем. И на их городке, этой засранной дыре, свет клином не сошелся, есть дыры побольше. Он хочет их повидать. А с таким именем куда подашься?
Отец спросил, получил ли он скаутское имя, и он был рад, что может в ответ сослаться на тайну и дурацкую эту кличку не произносить.
В школьной библиотеке нашлась книга про его тотем. Там были картинки с изображением плюшевого пупса в кругу человеческой семьи, — отец, мать, дочка, все вместе со зверем под кроной раскидистого дерева. Отец прижимал пупса к груди, дочь чесала за пушистым ухом, а мамаша, стоя над этой троицей, осеняла всех благостной улыбкой. Он прочел: «Типичный распорядок дня этих обаяшек — кормежка, сон, бодрствование и полудрема. Стрессы им, похоже, неведомы вовсе». И еще: «Так и хочется взять их на руки и приласкать — а им, видимо, только этого и надо».