Кодекс ведьмы
Шрифт:
С искренним гневом вконец запутавшийся мальчик Трий воскликнул:
– После таких гадких слов вы не сможете остаться среди нас! Мы вас презираем! Вы должны извиниться перед наставником, чтобы, чтобы!...
И этот нес всякую ерунду. Чтобы - что?
Но его возглас разбудил в Рине ту властную даму, которой она была вне занятий. Она встрепенулась и заговорила ровно таким же тоном раздраженного провинностью работника хозяина, как пытался говорить второй Дрей. Заговорила, даже не понимая, как это смешно звучит к концу нашего представления.
– Да!! Как вы себя ведете?! Вы
Мы с человеком в черных одеждах и так смотрели друг на друга, словно веревку тянули. И возглас этот всего лишь значил: "примите привычную позу послушания, вы же не имеете права так себя вести, потому что я не помню, чтобы вы себя так вели".
– С позапрошлой недели я не уважаю наставника, - любезно объяснила я собравшимся.
– И наставник это знает.
Человек в черных одеждах был теперь со мной заодно: разухабистое представление нужно было заканчивать и успокаивать людей очередным "закрыли глазки".
Тем более, что мальчик Трий вел себя правильно и говорил все нужные наставнику слова:
– После такого вам лучше уйти!
– Нужные слова прозвучали, их я и ждала.
Человек в черных одеждах с облегчением скроил возвышенное выражение лица:
– Я вам уже писал, что каждый имеет право жить в своем мире.
– Совершенно верно.
Это была бы красивая точка, но человек в черных одеждах не удержался и превратил ее в кляксу:
– Вы умная женщина. Я давно заметил, что вы не открыты, что вы не идете ко взаимопониманию.
Он врал себе как та бабушка, которая думала, что она девушка.
Или, точнее, как девушка, воображающая себя бабушкой.
Именно что ничего он не замечал, иначе давным-давно снял бы меня с поводка и проводил с почтительными поклонами куда подальше, как сделал бы это более опытный и не такой тщеславный ловец человеческих душ. Он знал, что я была открыта навстречу ему, он знал, что подцепил меня на крючок, он думал, что теперь-то я в его власти и его даже устраивали мои трепыхания - они неизбежно вели к сегодняшней духовной растяжке, где рыбку бы выпотрошили живьем в назидание прочим. Он не знал, что я ведьма. А когда узнал, был столь самонадеян, что не придал этому значения, всецело полагаясь на ворованную у природы силу, не догадываясь, что эта сила - моя по праву. Он никогда не считал женщин умными, у него не было умных женщин, он даже не подозревал, насколько мы умны.
Он думал, что сломает сегодня хребет души моей. При всех. Чтобы другим неповадно было. Как ломал уже другим.
Он плохо думал.
– Наставник, вы мне омерзительны!
Я встала, резко поклонилась. Людям, не ему! И вышла.
За спиной раздался проникновенный, всепрощающий голос:
– У нас осталось немного времени, чтобы обрести покой и умиротворение. Закрыли глазки.
Оно, конечно, с первого взгляда было правильным и глубоко благородным. Кто-то буянит ни с того, ни с сего, а кто-то врачует души людские, заботится беспрестанно об учениках. Ведьма знает: закрывать сейчас глазки - все равно, что заливать огонь маслом.
Но кто я такая, чтобы что-то советовать человеку в черных одеждах?
***
Я шла
Это было чувство облегчения, ни с чем в мире не сравнимого. Медленными шагами я отходила от края, на котором стояла эти дни.
Наконец-то я поняла, почему мне было так плохо эти месяцы, что меня медленно убивало занятие за занятием.
Я узнала глаза наставника: нежить стояла за ними. То чужое, что вечно жаждет присосаться к жизни. То, что тщится скрыться под оболочкой человека, но глаза выдают неживое.
Сначала меня скрутило от ужаса: а если бы я отдала ему детей, польстившись на зазывные речи, не узнав, что стоит за ними на самом деле? А если бы после встречи с ним меня не стало и просочившись к нам под чужой личиной нежить поработила бы их? А у них не хватило бы опыта распознать оборотня? Ведь его счастье для нас было рабством, рабством и ничем иным! А мы не умеем жить рабами. Мы не умеем ТАК жить.
И тут на меня обрушилось знание. Теплой волной накрыло меня с головой.
Не сокровенное, обычное. Оно было со мной, только скрытое, полузабытое за обычными хлопотами. Опасность для жизни вызвала его из глубин, и оно пришло.
Я шла на Гору к нашим шатрам и знала, что смерти нет.
Что я возникла не из пустого и уйду не в никуда.
Что сердце мое бьется не само по себе - оно бьется вместе с ветром, с мерцанием звезд, с дыханием земли, они во мне и я часть их, неотъемлемая часть. И что мне не нужно ничего говорить сейчас - чувствуя расходящиеся от меня волны тревоги матери подхватят детей и унесут, чтобы спасти живое от неживого. Что кровь моя течет в других людях, неся мои ключи. И кровь во мне прячет частицы других людей, мы связаны в один большой общий круг. И наша жизнь - она наша, не надо бояться, не надо суетиться, надо ее любить, и если мы живем, значит так надо. Это было какое-то удивительно светлое, целостное, непротиворечивое и умиротворяющее знание.
Все устроено так просто и так мудро.
Жизнь сама себя защищает. Значительно надежнее любой ведьминой защиты.
И мы частички ее.
Но надо было пережить эту ночь.
Ночь, когда по границе твоего дома неслышно ходит нежить, смотрит из темноты на твой костер мертвыми глазами.
Ярились с черных стен шатра крылатые псы. Трепетали солнечные шелка. Горел очаг, очерчивая надежный круг, бросая блики на яркий шелк. Звенели в ночном воздухе нити силы, зачерпывались ладонями, свивались, сплетались под сильными пальцами ведьмы, выходили прочь с дымом очага, уносились холодным ветром. Ведьма наводила порядок в своем мире.
Над Горой крутились невидимые вихри, разметывающие речной туман. Слова-обереги, от стрел и от чар, от гнезд и от нор, вплетались в дым, гордо реющий знаменем над черным шатром.
Внутри пылал огонь в очаге, обложенном валунами. Угрожающе гудело пламя, отгоняя ночь.
Бушевал рукотворный огонь в душе ведьмы, выжигая грязь и мертвые ошметки чужого. Только так можно было вычистить душу, когда в диком пламени сгорает все не свое, что просочилось, извиваясь, и присосалось, чтобы пить твою кровь, твою силу, твою радость.