Кофе и полынь
Шрифт:
– Договор исполнен, – говорю я.
Слова не исчезают; они повисают вокруг нас в воздухе – неясное сияние, мерцающее движение. Я рассказываю об Альберте Гибсоне – о человеке, похожем на остывший пепел, едва ли сохранившем живую искру, и о его мести, которая не принесла облегчения. Рассказываю об обманутом секретаре, искренне винившем себя за то, что поддался обману и едва не утратил доверенные ему документы. Наконец о документах – о том, как аккуратно извлекли их из тайника и передали в Особую службу, туда, где знают им цену…
Граф Ллойд слушает. Он недвижим, но весь его силуэт, зыбкий, как туман, словно бы становится чётче – и одновременно прозрачнее, светлее.
Наверное, так уходит тревога.
– Вот как, – говорит наконец граф, и голос его похож на голос живого человека, просто усталого. – Вот как оно обернулось… Скажите, леди, – он поднимает голову и смотрит в упор; взгляд ощущается как слабое тепло – так бывает, если поднести руку к свече, угасшей только что. – Я сильно виноват?
Оценивать вину, взвешивать грехи на весах… На то воля Небес, а не человеческая. Однако граф ждёт от меня не суда, а утешения.
И я отвечаю:
– Вы поступали так, как вам велела совесть. И долг… – умолкаю, а потом добавляю: – Я думаю, что вы поступали хорошо. Я… буду помнить о вас.
Наверное, это именно то, что графу Ллойду нужно услышать, потому что ощущение света, пробивающегося сквозь него, становится сильнее.
– Спасибо, – произносит он и, кажется, улыбается. – И за то, что вы сдержали обещание, я тоже благодарен… Пришёл срок и мне ответить тем же.
Стоит ему произнести это, и всё замирает: луна; звёзды; трава, колеблемая незримым ветром. На в сравнении с неподвижным, безмолвным миром живой город внизу, в долине, кажется похожим на бушующее море.
Где-то там – Валх.
– Тогда найдите колдуна, – прошу я тихо. – Того, кто не жив и не мёртв. Того, кто преследует мою семью уже три поколения. Того, чьи руки в крови; кто несёт зло… Некогда он был жрецом и в каком-то смысле защитником этой земли, но всё изменилось. Найдите его; найдите, где он прячет своё тело, потому что иначе мне не победить.
Договорив, я достаю из-за корсажа медальон, тот самый, где леди Милдред, совсем ещё девочка, и Абени изображены вместе – а за ними стоит Валх, грозная тень, мертвец, жадный до жизни… Медальон на самом деле хранится у маркиза, но сейчас, во сне, это не имеет значения.
Граф Ллойд забирает его и долго-долго смотрит на изображение – так, словно пытается не просто запомнить в деталях, а проникнуть в самую суть. Затем он поднимает руку – и в руке возникает рог. Над холмом прокатывается низкий, будоражащий звук, и на пение это откликаются другие рога. И звенит металл – мечи и доспехи; и трепещут знамёна на ветру. Граф Ллойд – в полном рыцарском облачении, непохожий на себя – берётся за рукоять и обнажает клинок.
И – указывает на город.
Целое мгновение, бессмысленное и мучительное, не происходит ничего, а затем поднимается вдруг волна, сизо-серая,
Граф Ллойд дарит мне долгий взгляд – и тоже вливается в этот поток; тень среди теней, мертвец среди мертвецов.
Волна, в которой чудятся лица и силуэты, скатывается с холма и захлёстывает Бромли.
«Сонмы, – думаю я. – Их сонмы».
Звёзды и луна, замершие было, снова приходят в движение, и ветер снова колеблет верхушки травы. Бромлинское «блюдце» захлёстывает сизо-серый поток, переливается через край, в Ист-хилл, и рассеивается. В какой-то миг кажется даже, что он уходит, как вода в песок, исчезает бесследно… Но то здесь, то там вздымается снова эта волна.
В Смоки-Халлоу.
Близ королевского дворца.
В Дэйзи-раунд…
Докатившись до Вест-хилл, поток задирается к небу – и обрушивается назад, в город, откатывается, как море во время отлива. Я снова слышу конский топот, и металлический звон, и голоса, и пение рогов. Волна прокатывается мимо меня, огибая, и уносится во тьму за холмом.
Из тумана выступает граф Ллойд, рыцарь в полном облачении. На поясе у него рог; меч убран в ножны. Становится очень тихо – так, что слышен звон, который издают звёзды высоко-высоко над головой.
Здесь только я; и мёртвый граф; и вечность.
– Мы не нашли колдуна, – говорит он. – Но нашли его след.
И протягивает мне цветок.
Это подсолнух – чахлый, одичалый, размером с детскую ладонь. На секунду он вспыхивает вдруг, точно на него падает луч закатного солнца… и так же вспыхивает купол вдали.
Собор святой Люсии.
– Договор исполнен, – произносит граф тихо и глухо, а затем делает шаг назад и исчезает прежде, чем я успеваю что-либо спросить.
Когда я проснулась, уже совсем рассвело. Окно распахнулось настежь; комната выстыла. Выветрились бхаратские благовония, и пахло осенью – сухой листвой, увяданием, обнажившейся землёй… С площади доносились автомобильные гудки, звук шагов, перестук копыт, человеческие голоса. Быстро летели по небу облака, линялые, рваные. Верхушки деревьев начали оголяться. Близость зимы ощущалась как никогда ясно: вот-вот, сейчас, совсем скоро.
В руке у меня был зажат цветок подсолнуха – пусть хилый, с тонким стеблем и редкими лепестками, но живой, словно только что сорванный.
– Значит, собор святой Люсии, – пробормотала я. – Что ж, по крайней мере, ясно, с чего начать.
В одиночку ехать мне не хотелось, но Мадлен нужна была в кофейне – всё же нехорошо оставлять гостей совсем без привычной заботы. Клэр выглядел очень сонным и откровенно измученным – бдения у постели Кеннета порядком измотали его, и потому после завтрака я спросила Паолу, не желает ли она составить мне компанию.