Когда бог был кроликом
Шрифт:
— Ты не любишь роликовые коньки, и кофе из «Старбакса», и их дурацкие кружки.
Он опустился на стул и взялся за голову. Чарли подошел к нему.
— Ты не умеешь кидать летающую тарелку. И не умеешь танцевать. Вот такой ты человек, Джо. Ты — все это и еще многое другое. Это тот человек, которого я знаю, и если ты вспомнишь его, то вспомнишь и меня, потому что все это связано с какими-то моментами, и большинство из них мы прожили вместе. И от этого больнее всего.
— Элли, — прошептал Чарли, — прекрати.
— Пойми, ты был единственным человеком,
И тут, наверное, впервые в жизни я вышла из его тени и шагнула с веранды прямо в темноту, распутав сонных летучих мышей.
Похолодало, изо рта у меня вырывался пар, и было ясно, что осень уже кончилась и наступила зима. Я вдруг поняла, что не знаю, куда идти, и все здесь чужое: и темнота, и кусты, и странные звуки, и чей-то лай — собаки или койота? Эта земля была очень старой, и чем дальше я уходила от дома, чем ближе придвигалась ко мне тень горы, тем острее я чувствовала скопившиеся в ней гнев и страсть.
Я села посреди старой дорожки, которую неизвестно зачем заасфальтировал когда-то бывший богатый владелец. Сейчас асфальт потрескался, в щелях росли трава и маргаритки. Я сидела и смотрела, как похожая на замерзшую реку дорожка исчезает вдали — то ли на границе участка, то ли на краю мира.
Он вышел из темноты, решительно шагая, и его подсвеченные луной светлые кудри казались нимбом. И, увидев его, я с такой пронзительной силой ощутила свое одиночество — и настоящее, и прошлое, — что поняла: я больше и дня не смогу оставаться рядом с ним. Завтра же уеду: на автобусе до города, на самолете до Лондона и дальше в Корнуолл, к родителям, которым придется все объяснять. Когда-нибудь он, может, и вернется. Когда-нибудь.
Он уже не шел, а бежал ко мне, и я вдруг испугалась, вскочила и бросилась в темноту, прочь от его слов, от «Элл, подожди», от его протянутой руки.
— Отстань от меня! — крикнула я.
— Погоди, — попросил он и прикоснулся к моему плечу.
— Что тебе надо от меня? — спросила я, и руки сами сжались в кулаки.
— Я просто… я что-то вспомнил. Элл. Чарли сказал, чтобы я спросил у тебя.
— Спросил о чем? — Мой голос звучал так холодно, что я сама его не у знавала.
— Просто одно слово, Элл. «Трихэвен». Что это?
~
Алан ждал нас на мосту и махал рукой. Вид у него был взволнованный, а, подойдя поближе, он заговорил громко и очень четко, как будто брат потерял не только память, но и слух.
— Меня зовут Алан, Джо. Я знал тебя еще маленьким мальчиком. Вот таким. — Он рукой показал такую высоту, будто брат был карликом.
— Вообще-то ему было шестнадцать, — вмешалась я.
— Так много? — удивился Алан.
— Да. А мне — одиннадцать.
— Ну, значит, ты был очень маленьким для шестнадцати лет, — сделал вывод Алан.
— Приятно
— Ну, ты меня обрадовал, — кивнул Алан и, подхватив чемоданы, двинулся к своей новой машине с откидной электрической крышей и подвесным освежителем воздуха, в который была вставлена фотография его шестилетней внучки Аланы.
Джо внезапно остановился и оглянулся на маленькую станцию, залитую мягким светом, на покачивающиеся подвесные кашпо, цветы в которых, такие яркие летом, давно высохли и потемнели. Он теперь часто так делал вдруг останавливался и оглядывался, чтобы помочь своей хромающей памяти.
— Что? — спросила я.
— Наверное. Рыжик. Поет здесь «Далеко за морем» [36] . В вечернем платье. Могло такое быть?
— Платье бирюзовое, с маленьким вырезом?
— Да.
36
«Beyond die Sea» (1946) — англоязычная, на стихи Джека Лоуренса, версия французской песни Шарля Трене «La Mer» («Море»). Самое известное исполнение — Бобби Дарин. 1959.
— Могло. Так и было. Добро пожаловать в лоно семьи. — Я подтолкнула его к машине.
Алан высадил нас на верхушке холма, и мы долго махали ему, пока он то исчезал за зелеными изгородями, то показывался вновь. Ветерок принес с моря залах соли, словно здороваясь с нами. Мы пошли вниз по засыпанной осенними листьями дорожке, а потом Чарли крикнул «бегом!», и мы побежали к деревянным воротам, будто к финишной ленточке. Чарли добежал первым, Джо вторым, а я не спешила, и они ждали меня, тяжело дыша, впитывая в себя запахи и вид голых зимних деревьев. Подняв глаза, я заметила распушенный хвост одинокого дрозда, который сидел на ветке и от холода засунул голову себе под крыло. Я подышала на руки и прибавила шагу.
— Это я помню, — сказал брат.
Он наклонился, медленно провел пальцем по вырезанным деревянным буквам «ТРИХЭВЕН». а потом замер, заметив слева другую надпись. Я знала, на что он смотрит: буквы ДжП, неумело вырезанное сердце и под ним буквы ЧХ — надпись, которой больше двадцати лет, и чувство, которому больше двадцати лет за вычетом нескольких последних недель. Он ничего не сказал нам с Чарли, и мы пошли дальше вниз по склону, а он немного отстал и сзади смотрел на нас так, что я спиной чувствовала его взгляд. Возможно, кусочки головоломки наконец-то вставали на место, и в них был смысл, и то недоговоренное, что стояло между ними, вдруг стало ясным благодаря этим старым буквам, выпуклым, как в книге для слепых.
Мы свернули за угол, и я как будто впервые увидела наш дом, белоснежный и величавый. Таким он вошел в мое сердце и остался там навсегда. Они стояли перед входом, выстроившись в шеренгу по росту; но, когда мы подошли ближе — когда брат подошел ближе, — не выдержали; отец первым сломал строй, а за ним и мать, они бросились к нам, широко раскинув руки, словно играли в самолетики, налетели на нас, крича что-то и сияя, обхватили его и прижали к себе и стояли так, тихо шепча: «Мой мальчик».