Когда был Ленин мумией
Шрифт:
Чтобы не слышать бестолковых диспутов, Ленин опять приноровился вызывать у себя белую плесень. Оба Збарских немедленно переместили его из гроба в любимую ванночку Ильича. Дрожа за сохранность вверенного тела, они умащивали его бальзами в Тюмени даже активней, чем в Москве. Тяготы войны ленинской свиты не касались: недостатка не было ни в чем. За дистиллированной водой в случае нужды тут же отправляли самолет в Омск. В итоге Ильич в эвакуации даже располнел на несколько килограммов, что было незамедлительно расписано медиками в довольно хвастливом докладе к правительственной комиссии.
Но все хорошее проходит быстро. Весной 45-го Ленин вернулся в Москву. По дороге его неприятно поразили висящие на добром десятке станций и даже полустанков гигантские плакаты с портретами Кобы и одинаковой подписью: «Сталин — это Ленин сегодня».
После гомонящих вокзалов, полных ликующих от очевидной уже близкой победы людей, Траурный зал показался особенно мрачным, тихим, гулким. Но главное — Ильич оказался резко отрезан от информационного потока, к которому так привык в эвакуации. Это было сравнимо только с его прижизненной изоляцией в Горках.
Глава 4. Замечательный сосед
Вот тогда он впал в депрессию. Даже когда в мавзолей запустили — впервые после войны — полноводную людскую реку, Ильич наглухо смежил веки, не пожелав никого видеть и слышать. Радостные голоса, смех, восклицания лишь раздражали его. Погрузившись в полудремотное состояние, он вскоре перестал различать — рабочий день в мавзолее или выходной, день или ночь, лежит он в саркофаге или отмокает в профилактической ванне. Реплики, которые река по-прежнему исправно выплескивала на него, не задерживались в сонном сознании ни на миг:
«… соседке муж из Берлина трофейные меха чемоданами шлет, а мой дурак с одними медалями явился…»
«…на бездетных налог ввели…»
«…вот теперь пускай Русланова в лагерях и попоет…»
«…а теща мне и орет: выселю из квартиры, как Сталин — калмыков…»
Время стало синонимом вечности. Каждые три года ему зачем-то меняли костюм: надевали новую рубашку, брюки и пиджак, повязывали новый галстук. Как будто у него имелась возможность износить старый! Цвет и покрой костюма, фасон и расцветка галстука оставались неизменными. Смысла в этих переодеваниях Ильич не видел ровно никакого, но вел с их помощью вялый подсчет уходящим годам.
Погруженный в бездны черной меланхолии, он не сразу уловил, что из лаборатории пропали оба Збарских: и старший, и младший. Только когда стало сильно досаждать то, что в докладах медиков в ЦК звучало как «шелушение в области кожи головы», а сам Ильич считал обычной перхотью, Ленин вдруг понял, что медики в растерянности. Но где же Збарский, который справлялся с этой неприятностью в два счета?
Нехотя порывшись в глубинах памяти, Ленин подсчитал, что после войны ему уже дважды переодели костюм. Стало быть, сейчас на дворе 1952 год. Глянув в полоску меж веками, он с некоторым удивлением обнаружил, что в лаборатории сменился почти весь персонал. Вместо прежних балагуристых ассистентов его окружали угрюмые молчуны, изъясняющиеся на сугубо медицинские темы. С легким беспокойством Ильич следил, как они безуспешно перебирают один дезинфектор за другим в поиске средства против ленинской перхоти.
Шелушение в конце концов изничтожили своими силами, ажиотаж в лаборатории улегся и Ильич вернулся к привычной послевоенной дреме. Он автоматически подставлял трижды в неделю лицо и руки для протирки «воробьевским бальзамом», а через год равнодушно дал себя перенести в наполненную косметическим раствором ванну.
Но то ли новый глава лаборатории слегка изменил состав и подбавил туда какой-то бодрящий активный компонент, то ли деятельный ленинский ум устал бездействовать — да только как-то вечером Ильич внезапно очнулся от дремоты. Сначала вернулись запахи. Слева нежно потянуло йодом. Справа по ноздрям резануло острым спиртовым душком и — странный для лаборатории аромат — пахнуло забористым чесночком. Потом сознание стало различать шумы. Дребезжащий металлический лязг в углу, какой бывают, когда перебирают инструменты. Бумажный шелест, точно рядом разворачивают свертки. Уютное бульканье. Ильич размежил как мог веки. Разложив на углу операционного стола хлеб с салом, ассистенты лили в стаканы с заваркой крутой кипяток из никелированного стерилизатора. Хотя сам Ильич сало не любил, предпочитая ему шоколад с калеными орешками, какой покупал для пикников в Цюрихе, или простые волжские продукты, вроде икры или балыка, тем не менее он с радостью ощутил, что в рот набежала фантомная слюна. Значит, дурацкой мерлихлюндии, которой он имел в последнее время слабость поддаться, — конец!
Оглядев привычную до последней пробирки лабораторию, Ленин задержался на календаре и с удовольствием отметил, что завтра рабочий день. При мысли о встрече с людской рекой по телу побежали бодрящие мурашки. «Жуй расторопней, товарищ! — подгонял он мысленно ближнего к нему ассистента. — Пора мне в гроб, к людям».
Дожевав, медики выловили вождя из ванны, ловко обсушили салфетками, одели. Когда один из них спросил: «Может в зал утром вынесем?», Ильич чуть не подпрыгнул на столе. Но второй уже ухватил вождя за ногу в казенном черном носке. Зевая, они завязали шнурки черных туфель, перевалили тело на носилки, вынесли в Траурный зал и уложили в саркофаг.
Дождавшись, пока шаги замрут вдали, Ильич начал мелким дрожанием век сгонять с глаз остатки глицерина. Поглощенный этим занятием, он не сразу понял, что рядом кто-то есть. Вдруг в тишине раздался до боли знакомый голос:
— Как ты тут лэжишь, нэ понимаю! Тэмно, будто в пэщерах Кавказа.
— Коба? — изумился Ильич. — Что ты тут делаешь? Ты же после войны ко мне ни разу не зашел!..
И осекся, сообразив: раз Сталин может с ним разговаривать, значит он тоже теперь того… Как минимум, умер и, как максимум, забальзамирован. Ленин не знал, чего в нем больше, злорадства или огорчения. Все-таки до сих пор мавзолей был исключительно его обителью.
— Да вот, уплотнить тэбя рэшил, — угадал Коба его мысли. — А то лежишь тут как фон-барон.
С этого дня они стали позировать публике вместе. В первое же утро Ильича неприятно поразила реакция посетителей. Проходя мимо ленинского саркофага, они бросали на тело жалостливые, а то и просто любопытные взгляды. Тогда как при виде Кобы в гробу начинали рыдать в голос и тянуть к нему руки.
Сталин наслаждался этим перевесом и не уставал обращать на него внимание Ленина. После смерти его характер нисколько не изменился: те же бесконечные подначки, то же стремление унизить собеседника. Ильич, как старожил Траурного зала, не оставался в долгу. Тем более что после поездки в Сибирь у него накопилось к Кобе великое множество вопросов. Мирно текущая мимо двух саркофагов толпа и представить не могла, какие словесные баталии разыгрываются сей момент между двумя недвижимыми телами.
— Думаешь, я не знаю, почему ты в мавзолей двенадцать лет не заглядывал? Ты в это время моим именем суд вершил! — гневно обличал Ленин. — Зачем старых большевиков отстрелял?
— Это была рэволюционная нэобходимость, — доносился из соседнего саркофага издевательский голос Сталина. — Я все делал, как ты завэщал. «Как же можно совершить рэволюцию без расстрелов» — разве не твои слова? Или вот еще цитата из товарища Ленина: «Если важна цель — нэ важны средства для ее достижения».
— А Троцкого за что порешил? Чем он тебе мешал! Раздувал бы себе по миру огонь мировой революции. Коминтерн зачем разогнал?