Когда был Ленин мумией
Шрифт:
Никогда Ленин не ощущал себя таким одиноким, как в эту ночь. Чувства его были в полнейшем смятении. Он то злорадствовал, вспоминая сталинские подначки, то сочувствовал былому соратнику, оживляя в памяти все, что им вместе когда-то пришлось пережить. Как теперь коротать тягучие предрассветные часы? Ильич со стыдом вспомнил, как в позапрошлую ночь, победив Сталина в дискуссии, дразнил его скверным стишком «Коба, Коба, встань из гроба!». Мысли его метались и комкались. Эх, с каким бы удовольствием он сейчас поработал с имеющимися документами, детально изучил постановление, где сказано про «серьезные нарушения ленинских
Наутро мавзолей был закрыт. Несколько дней, пока в Траурном зале устраняли все следы пребывания второго саркофага, посетителей не пускали. Когда же двери, наконец, распахнулись и внутрь ввалилась возбужденная толпа, Ленин с обидой понял, что они не на него пришли поглядеть, а на пустое место, оставшееся от Сталина. Реплики гомонящей реки дышали новыми веяниями:
«…а мы на Рязанщине и не знали, что деньги уже новые…»
«…и в честь этих двух космических сучек сестра назвала дочек Белка и Стрелка…»
«…отправляю посылку в Сталинград, а говорят — нету больше такого города…»
Опять потянулись пустые, ничем не заполненные годы. Правда, больше Ильич в депрессию себе впадать не позволял. Вспомнив опыт царской тюрьмы, по утрам непременно делал гимнастику. Конечно, наклоны и приседания были невозможны, но зато он вращал глазами под веками, тренировал задержку дыхания, задавал сам себе математические задачки, чтобы активизировать мозг.
В лаборатории менялось руководство, однако приемы, которыми поддерживалось тело Ильича, оставались неизменными. Ему, бывшему бунтарю, это даже нравилось: с возрастом начинаешь ценить свои привычки.
А вот чужие традиции его безмерно раздражали. Например, у каждого нового Генерального секретаря объявилась мода: при вхождении в должность трижды незаметно стучать о ленинский саркофаг ногой. Ильич досадовал, что не может при этом громко сказать «Войдите!» и внести некоторое разнообразие в скучный официоз мавзолейных мероприятий.
Глава 6. Истинно святой
Осенью 1973 года Ленин со стыдом понял, что зря подозревал Кобу в провокациях покушение повторилось. Дело было 1 сентября, что было ясно даже без календаря — большую часть посетителей мавзолея составляли нарядно одетые школьники и учителя с букетами лохматых астр. Охрана расслабленно зевала по сторонам — и вовсе не обратила внимания на человека с пухлым портфелем в руках. А вот скучающий Ильич сразу насторожился, увидев, как бегают его глаза, как блестят от пота крупный нос и широкий лоб под низко надвинутой шляпой. Но что он мог сделать?
Поравнявшись с саркофагом, человек сунул руку в портфель и, видимо, на что-то нажал или соединил. Раздался страшнейшей силы взрыв. Людскую реку возле Ильича приподняло в воздух и разметало по залу. Крики и стоны поднимались к потолку, эхом отражались от гранитных стен. Обезумевшие от ужаса посетители топтали тела упавших и погибших. Ворвавшаяся милиция передавила для порядка еще немного народу, прежде чем рассортировала всех на живых и мертвых, на здоровых и раненых, на свидетелей и посторонних.
Ильич жадно наблюдал за этой суматохой. На этот раз милиции удалось подвести итоги лишь через несколько часов. Погибло три человека — сам террорист и следовавшая за ним вплотную супружеская пара из Астрахани. Ранено четверо детей. Несмотря на то, что основная сила взрывной волны пришлась на саркофаг, бронированный гроб остался неповрежден. «Это потому что он святой, истинно святой!» — с негодованием вспоминал Ильич заполошные вопли какой-то дуры бабки.
Все, что удалось найти под ногами толпы и идентифицировать как останки террориста, — это одна рука и часть головы. Обрывки документов указывали на то, что их обладатель отсидел 10 лет за уголовное преступление и на днях освободился из тюрьмы. Однако какой личный счет имел бывший зэка к вождю мирового пролетариата, осталось загадкой.
Ильич ждал репрессий, но они не последовали. Охрана лишь стала следить, чтобы все, кто входил в мавзолей, не держали в руках никаких увесистых предметов — вот и весь резонанс покушения. Видимо, опять встрял товарищ Зиновьев и не дал широким массам излить народный гнев, как это уже было однажды после убийства Володарского, — возмущался Ленин.
А нескончаемый людской поток двигался мимо вождя из ниоткуда в никуда, выплескивая на тело в саркофаге реплики уже совсем непонятного содержания:
«…так плотно на дефиците сидит, что даже за хлебом в магазин с заднего крыльца ходит…»
«…по сравнению с 1913 годом добыча угля у нас увеличилась может не на один, но на 0,8 процентов уж точно…»
«…нехилые шузы чувак толкал, а у моей герлы мани кончились…»
«…дочь замуж выдавал, так из Эрмитажа посуду взял — ему можно, он ведь Романов…»
Если ссылка на 1913 год Ильича только обескуражила (он долго пытался вспомнить, что же такого особенного случилось в 1913 году, но на ум так ничего и не пришло), то фраза про Эрмитаж привела в полнейший шок. Как? В Питере опять Романовы?!! Разве большевики не ликвидировали всех в Ипатьевском подвале? Куда смотрит ЦК?! Все террористы мира сочтут большевиков тряпками.
Руководство страны к саркофагу наведывалось исправно, речи произносило гладкие, но столь невразумительные, что ответа на свои вопросы Ильич не находил. Одутловатые физиономии функционеров с каждым годом вызывали в нем все большее отвращение. «Все-таки я выгляжу лучше», — самодовольно думал Ленин, разглядывая свое многоликое отражение в начищенных орденах наиболее обрюзглого партийца — с воловьими глазами и нечесаными бровями.
Этот человек дряхлел стремительней всех и, навалившись на саркофаг, норовил прикорнуть даже во время собственной речи. Однажды, протянув к Ильичу дрожащую морщинистую руку, с чувством выговорил: «Дарахой таварыщч Леонид Ильич!». «Вот дурака поставили, — раздражаясь, думал Ленин. — Имя мое не в состоянии запомнить». Когда вся компания старцев окружала его саркофаг, он с беспокойством думал, выдержит ли бронированное стекло, если они рассыпятся над ним разом.
Персонал лаборатории говорил исключительно о материальном. Хотя по лицам было видно — никто не голодает. О том же болтала и текущая мимо гроба равнодушная толпа. От нечего делать Ильич как-то подсчитал, что за день до него 243 раза донеслось слово «колбаса» и только 2 раза — слово «социализм», да и то в возмутительно неподобающем аккомпанементе. Однажды Ильичу показалось, что в череде посетителей мелькнуло постаревшее лицо младшего Збарского — он глядел на саркофаг с грустноватой теплотой, словно на комод из родительского дома. Впрочем, Ильич мог и обознаться.