Когда был Ленин мумией

Лычковский Дмитрий

Ленин перевел.

— Так это ж пурга! — раскритиковал его речь уголовный. — Саша Македонский — реальный пацан. Он с двух рук стреляет как дышит, из «Матросской тишины» выломился. С ним нормально базарить надо.

— И про что же мне говорить?! — окрысился Ильич.

— Скажи ему… — наклонившись к ленинскому уху, Шайба жарко зашептал свои соображения.

Ильич внимательно слушал. — … Вот так и скажи! Бля буду, если он после этого не вынырнет, — завершил рекомендации уголовный.

Ильич решил попробовать. Подойдя к бочке он не без некоторого смущения произнес:

Гнойный Хеопс, вонючий козел круторогий, Зная, что в бочке его ты не сможешь услышать, Дерзко тебя порицал, обзывая отродьем Горгоны, Маму твою он задел и папу предерзко обидел. И, не фильтруя базара, грозился тебя…э-э-э…осквернить.

Шайба, довольно кивая в такт каждой строке, под конец не удержался и добавил еще строфу от себя. На русском — но Ильич, уже поднаторевший в синхронном переводе, тут же бойко переложил его слова на древнегреческий:

Если реальный пацан, то выныривай смело. Ежели нет, оставайся ты в бочке, как чмо. Или на дне вместо мужа лежит солонина? Студнем трясется, потеет и ловит очко!

Неожиданно для обоих пиитов бочка вдруг забурлила и из нее наконец вынырнул тот, кому некогда принадлежало полмира. Выглядел он настолько жутко, что струхнул даже Шайба. Лицо полководца являло великолепный плацдарм для разведения опарышей: на нем дрожали холодцом уцелевшие клоки кожи и красовался только один, вылезший из орбиты, левый глаз. Кудрявые его волосы, памятные Ильичу по античным скульптурам, ныне превратились в редкие кудельки, свисающие с прогнившего черепа эдакими давно не сосавшими полудохлыми пиявками. Тело, некогда поджарое и мускулистое, превратилось в одно сплошное одутловатое и синюшное трупное пятно, а на левом боку плоть и вовсе треснула, обнажив ребра, словно пружины у старого дивана. Тем не менее на широкой груди грека еще можно было распознать татуировку, на которой аппетитных форм нимфа всеми доступными ей способами удовлетворяла вставшего на дыбы бородатого кентавра.

С ужасом глядя на обитателя бочки, Ленин вдруг вспомнил строки любимого Некрасова:

Губы бескровные, веки упавшие, Язвы на тощих руках, Вечно в воде по колено стоявшие Ноги опухли; колтун в волосах…

В целом, покрытый с головы до ног струящимся ручьями тягучего меда, Македонский смахивал на гигантскую навозную муху, чудом вышедшую победительницей в битве с вазой варенья и теперь с отяжелевшими крыльями ползущую умирать на родную помойку. Однако сохранившийся левый глаз глядел пронзительно и надменно, буравя непрошенных гостей насквозь.

Сплюнув в бочку, завоеватель половины мира выжал обеими руками пропитанную медом куцую бороденку (та действительно сразу превратилась в колтун), перекинул ноги через борт и тяжело спрыгнул на каменные плиты. Здесь он сильно встряхнулся, отчего во все стороны полетели липкие капли, и упер изъеденный временем палец в Ильича:

— Имя?!

— Владимир Ильич Ульянов, — поспешил ответить Ленин.

Македонский перевел палец на Шайбу и недобро уставился на его лоб, украшенный зашпаклеванной дыркой.

— А это това… — хотел было представить Шайбу Ленин, но грек вдруг поразительно легко прыгнул на уголовного, охватил обеими руками его толстую шею и начал душить.

— Помогите! — заорал Шайба, не ожидавший нападения. — Меня зомби убивают!

— Я узнал тебя, Полифем, — рычал полководец, сжимая могучие кисти все туже и туже. — На лбу твоем осталась дырка от глаза, который выколол тебе отважный Одиссей.

— Братан, сделай что-нибудь! У него крыша поехала, — хрипел Шайба Ильичу.

Ленин попытался отодрать руки полководца от горла, но Александр, ругаясь на древнегреческом, даже не заметил его слабых стараний. И тогда, поняв, что помощи не последует, уголовный из последних сил коварно пнул носком левой ноги полководца по голени, подло ударил его правым коленом в пах, звучно хлопнул его ладонями по обоим ушам — и таки вырвался из железных объятий.

— Уверяю вас, это не киклоп, — поспешил объяснить греку Ленин. — Это мой боевой соратник Николай Шайба, товарищ абсолютно проверенный и надежный.

— Вот пиндос, а! — Шайба ощупывал шею, отказывающую поворачиваться в стороны.

— А почему он говорит на греческом? — обвиняюще спросил Македонский. — И почему утверждает, что я родился за пределами Эллады? Только циклоп, не покидающий пещер Этны, не знает моей великой биографии.

— Он не говорит по-гречески! А великой вашей биографии мой товарищ не знает, потому что всю жизнь провел за пределами Ойкумены, в стране снегов и медведей. Отверстие в его лбу, которую вы ошибочно приняли за выколотый глаз, — след ранения, от которого он скончался, — поспешно разъяснил полководцу Ильич.

— Тогда поговори с ним на его языке, — велел Македонский. — Я завоевал Персию и Индию, Финикию и Мессопотамию, Египет и Вавилон, я слышал сотни языков и наречий, и все эти народы трепещут при одной мысли обо мне. Докажи, что он жил там, где не знают про Александра, завоевателя мира.

— Товарищ Шайба, — демонстративно громко обратился к напарнику Ленин. — Прекратите употреблять свои бранные слова. Они имеют совершенно иное значение на греческом языке и могут быть истолкованы товарищем Македонским превратно. Например, слово, которым вы только что его назвали, обозначает жителя древнегреческой колонии. Эдак мы с вами совершенно восстановим его против себя.

— Это я еще не ругался, это я только с ним поздоровался, — процедил уголовный, но все ж таки пообещал быть сдержанней.

Македонский, внимательно слушавший их разговор, тряхнул головой и милостиво и признал, что этот язык ему незнаком. После чего подозрения с Шайбы в том, что он нечеловек, были сняты и переговоры наконец стали возможны. Продумавший их тщательно Ильич бегло обрисовал полководцу пестрый состав участников съезда и перешел к сути: узурпации власти со стороны Хуфу.