Когда была война…
Шрифт:
– Она же раненая, – ответил Левашов.
Лиза ещё раз вдохнула и на несколько секунд задержала воздух в лёгких. Головокружение отступило, лишь в ушах гудел всё тот же опостылевший колокол. На языке появился кисловато-горький привкус. В палатке пахло сыростью, табаком и пылью, и этот запах, казалось, въедался в лёгкие, затрудняя дыхание.
– Ничего страшного, – прошептала она. – Я за этим и пришла. Попросить, чтобы вы меня с задания не снимали.
И снова на неё опрокинулась горячая тёмная волна. Лиза вынырнула
– С задания мы тебя, лейтенант, снять и не сможем, – хмыкнул Шапкин и закинул ногу на ногу. – За операцией следят из Москвы, и она должна быть выполнена тютелька в тютельку. Сама знаешь. А людей нет. Тем более, таких людей, как ты. Поэтому крепись.
– Буду, – пообещала Лиза.
– Ну, хорошо, – вздохнул Левашов, шагнул к столу и ткнул карандашом в карту. – Смотри тогда. Тут дорога, с этой стороны лес. Подхода к заводу только два.
– Нет, не два, – возразила Лиза и склонилась к карте. – Вот тут, если перейти речку вброд, будет тропка.
Она подробно объяснила, как можно подойти к заводу – цели предстоящей операции – незаметно. Шапкин с Левашовым то и дело многозначительно переглядывались. Потом они перешли к обсуждению плана подрыва завода и путей отхода. Уже давно опустилась мерцающая августовская ночь, в траве застрекотали цикады, из-за рваных чёрных облаков несмело выглянула нарастающая луна, а они всё спорили, перебивая друг друга. Лиза чувствовала себя плохо, но старалась не обращать на это внимания. Когда-то давно в одной книжке она прочитала, что если не думать о ране, то она перестаёт болеть. Работал этот приём, правда, не очень хорошо – рана без конца напоминала о себе, боль впивалась в тело раскалёнными щипцами и на лбу снова и снова выступала холодная испарина.
– Фабиш, поставишь в курс дела своих подопечных, – громко сказал Левашов.
Его голос словно прорвался сквозь густую плотную пелену, заставив Лизу вздрогнуть. Видимо, она отключилась на мгновение: говорил он совсем не громко – как обычно, вполголоса. Кто-то зажёг керосинку, и она заморгала неярким маячком, спугнув наползающую темноту, и та отступила назад, размазалась по стенками палатки, затаившись в углах черной паутиной.
Шапкин поставил керосинку на карту.
– Значит, так и будем действовать, – задумчиво сказал он и потёр пальцами свой квадратный, словно высеченный из камня подбородок. – Запасных планов нет, так что в случае чего придётся действовать по обстоятельствам. Импровизировать, так сказать.
Лиза тяжело поднялась со стула, опираясь на спинку.
– Ничего страшного. У нас, у снайперов, вся работа – одна сплошная импровизация. – Она повернулась к Левашову. – Разрешите идти?
– Иди, – отпустил тот и напомнил: – Завтра с утра сразу ко мне зайдёшь.
– Есть, – вяло ответила Лиза.
Сильно хотелось пить – в горле пересохло, язык царапал нёбо. Но ещё больше хотелось спать. При одной только мысли о мягкой подушке Лиза чуть было не застонала. Нужно ещё зайти в медчасть, на перевязку, потому что Маринка, начальник медслужбы, обязала её приходить каждый день.
Лиза постояла немного у штабной палатки. Вечерний воздух окутывал её, скользил по щекам своими мягкими тёмными пальцами и ласково поглаживал по длинной, перекинутой через плечо косе. Лиза стёрла с лица испарину и нетвёрдо зашагала вперёд, подволакивая раненую ногу.
И вдруг прямо перед ней возник Промахновский. На груди у него висел аккордеон, в зубах была зажата горящая папироса. Красный уголёк светился в сгущающихся сумерках яркой точкой. Промахновский широко заулыбался, показывая ровные белые зубы.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – воскликнул он и отдал честь. – Хочу вам подарить прекрасную песню в моём исполнении!
Аккордеон протяжно пиликнул. Промахновский положил пальцы на клавиши и заиграл: весело, задиристо, громко, будто тут были только они одни. Откуда-то из леса отозвалась уханьем сова. Лиза молча смотрела на сержанта и следила, как его пальцы умело и быстро перебирают клавиши, как растягиваются меха, исторгая из себя мелодию танго. Он притопывал ногой в такт и лукаво поглядывал на Лизу. А ей вдруг показалось, что перед ней сейчас стоит вовсе не Промахновский, а Вадим.
Когда-то очень-очень давно в её жизни был счастливый, наполненный волнением и сладостным томлением день – день её свадьбы. Он предстал вдруг перед глазами во всех мельчайших подробностях: звонкое июньское утро, маленькие дрожащие слезинки на ресницах сестры, тяжёлый блестящий атлас подвенечного платья… Вадим держал её за руку, а она улыбалась ему, и где-то ей даже было немножечко стыдно за своё счастье – таким оно было огромным, таким всепоглощающим, что казалось нерушимым и вечным.
Потом была война. Бесконечно долгая, ужасающая, страшная, она унесла всё то счастье в один миг и похоронила под обломками Брестской крепости. А накануне вечером шумела свадьба, гремели тосты, звенели бокалы, и они с Вадимом танцевали танго под аплодисменты многочисленных гостей. Лунный свет путался в тонкой фате и вспыхивал искорками на её поверхности, и Вадим глядел на неё полными любви глазами. Она чувствовала тепло его руки и понимала, что отныне в мире нет никого счастливее её.
Лиза пошатнулась и уцепилась за аккордеон, чтобы не упасть. Промахновский испуганно подхватил её за талию.
– Товарищ лейтенант, вам плохо? – тупо спросил он.
«Да», – хотела ответить Лиза, но язык отказывался ей повиноваться. Мир закачался вокруг неё, затрясся, и она, словно в болотный омут, рухнула в вязкую темноту. Вдохнуть никак не получалось. Только мелодия танго всё звучала и звучала в ушах. Мелькали воспоминания: смутные, неясные, как дымка рассвета на горизонте, они сменяли одно другое и кружили в каком-то безумном вихре. Голос Вадима становился всё тоньше и выше, сливался с мелодией танго, пока не превратился в оглушительный свист снаряда. Что-то бабахнуло совсем рядом и с треском посыпалось вниз.