Когда цветут камни
Шрифт:
Глава первая
НА ПРИИСКЕ И В ЛЕСОСЕКЕ
Старик Третьяков, старатель-одиночка, жил на отшибе, в избушке с одним окном. Жил отшельником. Был он высокого роста, сухой и сильный. Родных у него никого не было. По праздникам надевал широкие плисовые шаровары и красную, с длинными рукавами рубаху. Пил только спирт, любил плясать под гармонь.
Придет, бывало, в клуб, кинет баянисту: «Играй подгорную» —
Выпивал по воскресеньям. Спирт брал в золотоскупке по субботам, в дни сдачи золота. Россыпь у него крупная, отборная — золотинка к золотинке, каждая с таракана величиной. На тараканов и счет вел. Два таракана — золотник. Сдал шесть тараканов — подавай «гусыню» (четверть) спирта.
В гости Третьяков не ходил и к себе в избушку никого не приглашал. Лишь одна Капка Лызкова — повариха из столовой — знала к нему дорогу. Через нее комсомольцы прииска пытались дознаться, где Третьяков добывает такое крупное золото.
Капка долго упиралась, наконец сказала:
— В Сухом логу.
Ребята нашли там свежие шурфы. Пески были хорошие, с охрой. Сняли пробу: оказалось, золото, но мелкое — брать только на ртуть. А Третьяков сдавал крупное, любую золотинку, бери хоть в рукавицах.
Началась слежка за Третьяковым. Долго водил за нос комсомольцев хитрый старик. Наконец с ним сумел подружиться Степка-гармонист, бывший до Лени Прудникова комсоргом прииска. Третьяков любил гармонь и проговорился с пьяных глаз:
— Золотые у тебя пальцы, Степа, хоть и молодой. Взял бы я тебя в город покутить. Ты бы играл, я бы плясал. Эх, смотрите, городские, любуйтесь да не спрашивайте, где мы родились! Пойдешь со мной, а? Ух, молодец, вижу, согласен… Тогда приходи завтра на Талановский ключ — покажу, дам заработать, только язык за зубами держи, как Васька Корюков, иначе тебе каюк, кайло в затылок. Золото болтливых не любит, уходит от них, как святое тело от греха. Понял?
— Ясно, дядя Терентий, — нажимая на лады, ответил Степа.
В самом деле, на Талановском ключе, в хвостах под старыми сплотками, пески оказались богатые. За два дня Степа взял там около фунта. Но пески кончились, да и россыпь там была неровная: то вроде бекасинки, то вроде клопов.
Так и не дознались комсомольцы, где Третьяков вымывает тараканов.
В годы войны следить за Третьяковым стало некому. Как-то Фрол Корюков пригласил его в партком. Разговорились о войне, о золоте.
— А что, — сказал Третьяков, — хоть советская власть, хоть германцы, золото всем надобно.
Но в дни битвы на берегах Волги, когда начался сбор средств в фонд обороны, Третьяков принес горсть отборной россыпи. На танковую колонну.
— Не вешайте, а запишите: горсть тараканов против фашистов от Терентия Третьякова. И дайте распишусь. Парторг убедил: отцовские запасы отдаю.
Сказав это, он приложил свой палец к списку.
После этого Третьякова не раз избирали в президиум торжественных собраний. Портрет его вывесили в клубе на видном месте.
Однажды зимой Третьяков разоткровенничался:
— Ну, Фрол, полюбил я тебя, как твоего младшего сына Васятку, по душе он мне пришелся. Теперь ты возьми мою душу, скоро умру. Давай мне людей, покажу. По жиле ходим, а не берем. Нас от этой жилы раньше вода отгоняла, двоих затопило. Давно это было, а теперь моторы есть, откачать можно. Жила там…
— Где там? — спросил Фрол Максимович.
— Близко, возле школы. Закладывайте шахту под уборной. Там богатая жила спряталась, — подумав, ответил Третьяков…
Тогда Фрол Максимович пропустил мимо ушей слова о том, что его младший сын Васятка пришелся по душе старику Третьякову, который показал Василию тайные тропы к «своим» богатым шурфам, а затем, когда Василий поступил в институт, ездил к нему в город «покутить». Как они там «кутили» — никто не знал…
Из третьяковской жилы было добыто сверх плана несколько килограммов металла. Третьяков кряхтел и ворчал, заглядывая в новую шахту, открытую возле школы. Видно, жалел теперь, что показал богатую жилу. Ведь он считал ее своей собственностью.
И все же в третьяковской жиле было не то золото, какое он приносил в золотоскупку…
А в последние дни Третьякова нигде не видно: ни в клубе, ни в золотоскупке.
Фрол Максимович возвращался из шахты в партком, и вспомнился ему старик Третьяков именно сейчас, когда на сугробах, на заснеженных отвалах вынутой породы школьники вывели огромными буквами:
«До Берлина осталось 60 км!»
Давно Фрол Максимович не получал писем с фронта, еще не знал о встрече Максима с Василием, но разговоры о том, что в тайге скрывается сын парторга, теперь уже не тревожили его: все это вздор, гнусная сплетня. Он корил себя за то, что хоть на минуту мог усомниться в Василии. Не мешало бы, конечно, выяснить, кто и с какой темной целью пустил этот мерзкий слушок, чернивший парторга Громатухи. Да все некогда: приближалась весна. Громатуха получила задание — начать подготовку к смыву песков на широком фронте. Было о чем подумать парторгу. Вечером в клубе открытое партийное собрание. Фрол Максимович хочет поделиться с народом своими мыслями о том, как и с чего начать подготовку широкого фронта. Сегодня же надо создать две бригады лесорубов: пришла такая директива — мобилизовать молодежь на заготовку леса; лес нужен государству на восстановление разрушенных сел и городов.
Когда Фрол Максимович поднимался по лестнице в партком, его догнала запыхавшаяся бабка Ковалиха.
— Максимыч, к тебе я. Здравствуй.
— Здравствуй, Архиповна. Заходи.
— Пришла просить для нашей женской старательской артели участок Третьякова, — сказала бабка Ковалиха, когда они вошли в кабинет. — В наших шурфах бедновато стало, и вода выживает. Вот и просим: помоги нам третьяковский шурф отвоевать…
— А Третьякова куда? — спросил Фрол Максимович.
— Третьякова… Да ты, видать, еще ничего не слыхал?