Когда цветут камни
Шрифт:
— Эх, так и знал…
Лишь возле входа в подвал гостиницы Миша догнал командира полка.
— Ложись!.. — закричал он, заметив, что из окна соседнего дома высунулся ствол пулемета.
Корюков прыгнул в подвал. Миша за ним.
И здесь ординарец заметил на виске командира полка кровь. Выступив из-под волос, кровь ползла по скуле к подбородку.
— Вы ранены!..
— Молчи.
— Дайте перевяжу.
— Потом. Зови радиста и больше никого не пускай ко мне.
Миша помог приотставшему радисту перебраться в подвал.
— «Хрусталь», «Хрусталь», я — «Кристалл».. У тебя на фланге закопанный «тигр»… на фланге «тигр»…
Ответа не последовало.
— Эх, ни черта они не видят!.. — И Корюков попытался встать. Он хотел перебраться на первый этаж, но Миша придержал командира.
— Ну, что тебе?
— Дайте сниму каску. Ведь кровь…
— Кровь… Смой.
— Смываю. Но у вас рана.
— Глухая?
— Нет, вроде рикошетом…
— Залепи ее пластырем.
— Пластырь у Нади остался.
— «У Нади», «у Нади…» И тебе надо держать при себе, не первый день воюешь…
Миша не обиделся. Он был доволен и тем, что командир пока задержался и что рана не опасна.
— «Хрусталь» с пачкой «коробочек» поднялся в атаку, — доложил радист.
— Ну что они делают?! — возмутился Корюков и, схватив радиста за руку, потащил по лестнице на второй этаж, где еще шел бой.
С лестничной площадки Корюков увидел, что поднявшийся в атаку правофланговый полк с батальоном танков попал под губительный огонь противника: изо всех окон и с балконов углового дома полетели фаустпатроны.
— Бусаргин, оставь гостиницу. Помоги соседу! — приказал Корюков командиру полка первого штурмового отряда. — Фаустники погубят все его танки. Выручай, потом иди на перехват…
Еще на опыте уличных боев в Сталинграде Корюков убедился, что при штурме городских сооружений нет никакой необходимости бросать танки большими группами: в теснинах улиц они не могут маневрировать и становятся хорошей, легкоуязвимой целью. И вот на тебе — целый батальон брошен под окна фаустников: бей, противник, по любой машине…
— Танки, танки выручай! Чего ты медлишь?! — торопил Корюков командира второго отряда, наблюдая за ходом боя уже из окна третьего этажа. — Не раздумывай, разверни орудия и пулеметы направо и бей, бей по окнам!..
А танки уже горели. Горели жаркими кострами. Вспыхнувшие в голове колонны «тридцатьчетверки» загородили путь остальным. Прорваться на площадь танкистам не удалось. Там они укрылись бы под арками и в разрушенных корпусах, а здесь, на узкой улице, деваться было некуда.
К счастью, внутри домов, откуда немецкие фаустники били по танкам, раздались очереди ППШ и взрывы гранат. Это мелкие штурмовые группы третьего и четвертого отрядов просочились в здания. Они выручали танковый батальон и отрезали путь отхода фаустникам, которые успели отличиться в борьбе с русскими танками.
Через несколько минут Корюков был уже на пятом этаже. Из окна угловой комнаты он хорошо видел действия мелких групп третьего и четвертого отрядов. Время от времени он помогал им огнем минометных батарей, а затем направил туда первый и второй отряды.
Противник отступал к району старого Берлина, на заранее подготовленные позиции. Именно там был создан последний и самый мощный оборонительный пояс фашистской столицы.
— Радист, передай начальнику штаба: перебраться в подвал нашего дома. Скоро здесь будет тихо.
Внизу на лестнице торопливо застучали каблуки. Кто-то бежал вверх и остановился где-то перед площадкой третьего этажа. Максим почувствовал, что это Надя. Он выскочил на лестничную площадку, глянул вниз. Она! Ее маленькие пальцы цепко хватаются за перила: у нее больная нога…
Ни секунды не задерживаясь, Максим, как мальчишка, скользнул на животе по перилам до поворота и оказался перед Надей.
— Здравствуй!..
Она молчала, не отрываясь смотрела на бинт, выбившийся из-под шлема Максима.
— Пулей, осколком?
— Чепуха, это совсем несерьезно.
— Несерьезно… — Надя приложила свою ладонь ко лбу Максима и вдруг поникла, у нее закружилась голова. Она подумала, что нужно схватиться за его плечи, иначе упадет и он будет считать ее неженкой. Но пальцы ее не нашли опоры…
— Надя, что с тобой? — Максим подхватил ее на руки, спустился с нею на несколько ступенек ниже, затем поднялся обратно на лестничную площадку. Маленькая, хрупкая, она казалась совсем невесомой. Глаза ее были закрыты, и можно было подумать, что она спит.
Не открывая глаз, Надя положила руку ему на плечо, а другой обняла шею и прижалась щекой к его груди. Максим слышал, как неровно и гулко колотится ее сердце — так быстро бежала и так трудно ей было бежать. Не выпуская ее из рук, он сел на ступеньку лестницы, расстегнул воротник ее гимнастерки и подул на ресницы. Веки ее мелко задрожали, к уголкам закрытых глаз сбежались едва заметные морщинки. Они были тонкие, как ниточки.
О чем думала Надя в эту минуту? Максим не знал этого, но морщинки-ниточки были так добры, так ласковы и улыбчивы, что он не мог сомневаться: Наде хорошо на его руках.
И едва он подумал, что Надя счастлива, как и сам ощутил, что счастлив, и это изумило и взволновало его.
Он сидел на ступеньке, держал Надю на коленях и как-то по-иному, по-счастливому воспринимал действительность. В отдаленных выстрелах, в разлитом повсюду запахе гари он ощущал что-то бодрящее, подымающее силы. Максим был здесь, в бою, и в то же время был в своем будущем: он ясно видел Громатуху и то, как Фрол Максимович и Татьяна Васильевна встречают его и Надю на крыльце дома. «Вот моя боевая подруга, прошу любить и жаловать», — говорит Максим. Отец проводит Надю в передний угол и по обычаю приискателей золотит ей руку несколькими крупинками россыпи — мир тебе и счастье в доме моем на всю жизнь!