Когда цветут камни
Шрифт:
Он сказал это так, будто перед ним были не дикие птицы, а домашние индюки.
Глухари кинулись прочь. После выстрела один из них на взлете забороздил зобом землю. Дымка приволокла его к ногам хозяина.
— Эх ты, в драку шел — вон каким гигантом казался, с корову величиной, а на самом деле глухарь как глухарь! — укорил Фрол Максимович старого токача, прицепляя его к охотничьему поясу, чтобы все видели — парторг ходил не за чем-нибудь, а за глухарями.
Фрол Максимович не верил Матрене Корниловне Девяткиной, уверявшей, что по тайге бродит в медвежьей шкуре сын Пимщикова, дезертир Андрейка. Хозяйка зимовья так одичала в тайге, думал Фрол Максимович, что настоящих медведей принимает за людей, и хотел всерьез посоветовать ей перейти с зимовья на другую работу —
Это уже не просто догадки, а прямое свидетельство. «Да, права Матрена Корниловна, надо было тогда же зимой устроить облаву», — признался себе Фрол Максимович.
И вот уже второе утро, как он выходит с ружьем и с Дымкой на глухариный ток. Дымка должна помочь ему найти следы и установить район, в котором беглецы устроили себе пристанище. Поднимать коммунистов на облаву, делать засады в тайге, не зная, где прячутся преступники, — пустая затея.
Сегодня Фрол Максимович решил пройти по Талановским оврагам к Соболиной горе и оттуда заглянуть в дальнюю лесосеку, в бригаду громатухинских лесорубов, которые сейчас под руководством Захара Прудникова сбивают плоты. В бригаде Захара не знают о пропаже продуктов на общей кухне: повариха получила уже недостающее количество хлеба и круп из аварийного фонда.
Похрустывали под ногами сучки валежника, пахло талой землей, таежной прелью, кругом звенели птичьи голоса. Фрол Максимович шел тихо, приглядываясь к темным уголкам родной тайги. Утро выдалось такое ясное, что, кажется, нет и не было в тайге никаких скрытых уголков.
Шаг за шагом Фрол Максимович вновь обретал хорошее настроение. Тайга, тайга… Сколько в ней богатств: лес, пушной зверь, золото с его драгоценными спутниками — платина, серебро, редкие материалы… У подножия Соболиной горы почти на каждом шагу позвякивали под каблуками гладкие, словно выточенные, «пешки» — так называют приискатели выступившую на поверхность земли железную руду. Можно только догадываться, сколько ее таится там, в недрах горы!..
Еще до войны в отрогах Кузнецкого Алатау, под Итатом, видел Фрол Максимович искрящиеся куски угля на склонах оврагов. Это были выходы мощного пласта бурого угля.
Война приостановила строительство железной дороги. Что может быть горше: люди, начавшие готовить на горной реке строительную площадку под здание ГЭС, вынуждены были покинуть начатую работу в самом ее разгаре…
Вот они, пустые бараки строителей. Над рекой теперь сиротливо маячат высокие столбы канатной дороги. А сколько труда вложили люди, строившие тоннель! Вложили труд, и, кажется, понапрасну: тоннель обваливается. Придется все начинать сызнова.
Грустно до боли смотреть на эстакаду, что сооружалась для транспортировки гравия: каркас перекосился, дробильные машины ржавеют под открытым небом, перевернутые вагонетки валяются где попало, и на них уже появился мох, а открытые рты люков оскалили желтые клыки чугунных грохотов и, кажется, устав ждать каменную пищу, готовы схватить и разорвать на мелкие куски любого подошедшего к ним человека. Почти четыре года не ступала сюда человеческая нога, не слышно было человеческой речи.
Но до конца войны — считанные дни. Фрола Максимовича все чаще тянет сюда — к эстакаде, к этим люкам и пустым баракам. Ведь как только началось строительство гидростанции, в голове Максима зародился проект добычи песков на Громатухинском увале открытым способом: ведь отсюда возобновится, и очень скоро, большое наступление на дремучую тайгу! Пройдет у подножия Каскила железная дорога, поднимется плотина гидростанции, и загудит тайга!
Дымка, почуяв что-то, засновала в тальниках. Из густой чащобы она подала голос. Фрол Максимович вскинул централку и, спрятавшись за куст, присмотрелся: на ветках таволожника сидела парочка бурундуков — небольшие, меньше белки, полосатые зверьки. Дымка облаяла их и ждала похвалы хозяина.
— Тьфу, дура, — проворчал Фрол Максимович, проходя мимо.
Дымка оставила бурундуков в покое и вскоре напала на след, который привел ее к заваленному буреломом стыку оврагов. Невдалеке, на мысочке, вокруг исковерканного грозой старого кедра вся земля была изрыта — мелкие ямки шли в шахматном порядке. Видя, что ямки привлекают внимание Фрола Максимовича, Дымка обнюхала каждую, потом кинулась в штольню, заложенную в конце оврага. На сырых, охолодевших под землей крепях сохранились едва уловимые запахи человека, недавно побывавшего здесь. Он зачем-то выбивал стойки и ощупывал руками нижние углы рассечек.
Что он тут искал? Выйдя из штольни, Фрол Максимович шагнул дальше, и тут ему попался на глаза кусок истлевшего брезента. На брезенте — ржавые отпечатки. По ним нетрудно было угадать, что в брезенте хранились обрез и пара стволов курковой централки.
Недалеко от штольни, в кустах, Фрол Максимович нашел разбитую централку. В ржавых каналах стволов были заметны поблескивавшие золотом полоски: крупная россыпь высокой пробы хранилась в них.
— Дымка, след… — сказал он, показав собаке на отпечатки медвежьих лап и резиновых сапог.
Дымка, немного покрутившись возле штольни, повела Фрола Максимовича прямо к лесосекам. Фрол Максимович прибавил шагу.
Он не ошибся: Семка Корноухий, старик Пимщиков и его сын Андрейка пробирались в этот час к старой протоке, что ниже зимовья Девяткиной. Они торопились. Надо было сбить плот и, как только поднимется река, уплыть отсюда.
Приспела пора убираться Пимщикову из этого района. Он ждал, когда сойдет снег, чтобы разыскать золото, спрятанное здесь в потайных местах еще в первые годы советской власти. Он сбежал отсюда с бандой колчаковцев в двадцатом году и вернулся сюда прошлой осенью вместе с сыном, дезертировавшим с фронта. Но вот снег сошел, а найти потайные места не удалось: отдельные участки оказались под старательскими разработками, кое-где Пимщиков не нашел даже меток, которые оставлял на деревьях. Только вчера вечером он разыскал в штольне обрез и стволы централки, наполненные крупной россыпью.
Семка успел взглянуть одним глазком, какой заряд высыпал Пимщиков из стволов: крупная россыпь фунта на три, не меньше.
И спросил невинным гоном:
— Где вы такое крупное золотишко добывали?
— Нет у меня никакого золота, — сердито буркнул Пимщиков и, помолчав, предупредил: — Молчи. Нечего нам теперь здесь делать, надо уходить…
Только сегодня Семка понял, что зря послушал этого старика — сбежал от лесорубов к Андрейке и почти ползимы скрывался в тайге, доставал для дезертира провиант. А какая от этого польза? Пимщиков обещал отвоевать для Семки третьяковский шурф, а теперь сам сбежал. Нет никакой выгоды оттого, что живешь чужим умом. Надо жить по-своему. Надоело возиться с бревнами в лесосеке — эка беда. Прикинулся больным — никто не заставит надрываться.
Да что и говорить, не хотелось Семке уходить из тайги на восток, к морю, куда манил его Пимщиков. Что он там будет делать? Еще заставят работать, круглый год таскать мешки и ящики на пароходы… Держи карман шире! Где столько силы-то набрать?
Другое дело здесь. Пришла весна, потрудись недельки две в своем ключе с богатыми песками — и, смотришь, на целый год обеспечил себя золотишком. Хватит на хлеб и на сахаришко.
Нет, не по нраву Семке план Пимщикова. Жил бы да жил здесь в свое удовольствие. Теперь через старателей в золотоскупке можно запастись и солью, и консервами, и мукой. Золотишко завелось, вон его сколько — пожалуй, больше трех фунтов. Ну, а если Пимщикову жалко этого золота, тогда можно выждать, пока бабка Ковалиха со своей артелью добудет пески на третьяковских шурфах.