Когда цветут камни
Шрифт:
— Нет, нет, капитан, я честный.
— Вижу. А этот тоже честный? — спросил Лисицын, кивнув на угрюмого немца.
— Он богатый человек.
— Помолчи, — сказал второй немец. — Я сам о себе расскажу.
— Ну говори, — предложил Лисицын.
— Я шеф филиала фотокомпании «АГФА» — Фриц Штольц.
— Постой, постой. Это не твой ли особняк на той стороне, в сосновом бору, недалеко от госпиталя?
— Да, да, мой. Там случилось что-нибудь? — выронив из рук отжатую гимнастерку, испуганно спросил Фриц Штольц.
— Ничего
— Извините, господин капитан.
— Перед солдатом извиняйся, это его гимнастерка.
— Извините, пожалуйста, — Фриц Штольц поклонился, и Лене стало смешно: ему еще никогда никто не кланялся так низко.
Взяв из рук шефа филиала компании «АГФА» свое обмундирование, Леня оделся. Разогретое спиртом тело стало быстро согревать влажное белье.
— Ну, а как ты сюда попал? — продолжал допрашивать Штольца Лисицын.
— Мобилизация, фольксштурм. Приказ фюрера.
— А карабин тебе дал фюрер?
— Фюрер.
— Что ты теперь собираешься делать? Карабин мы тебе не отдадим.
Штольц не ответил, задумался.
— А?
— Господин капитан, отпустите меня домой.
— Сейчас пойдем вместе.
— Милосердие… — Штольц скрестил руки на груди. — Бог милует, бог милует…
— Не бог, а русский офицер, — поправил Штольца первый немец, назвавший себя рабочим.
— Господин капитан, я буду молиться за ваше здоровье, я прикажу своей жене, своей дочери любить вас.
— В такой любви я не нуждаюсь, — поморщившись, ответил Лисицын.
Веря и не веря, что русский офицер отпускает его домой, Штольц стал жаловаться на свою судьбу. Гитлер взял у него двух сыновей, один из них погиб на Восточном фронте, а второй неизвестно где. Штольц говорил, что ему нечего делать в Берлине, его хозяйство на восточном берегу Шпрее, поэтому он не будет сражаться за Берлин и остался здесь с целью бросить воевать, сдать оружие русским и вернуться в свою усадьбу.
— Ну довольно, разнылся, — перебил его Лисицын. — Собирайся, едем.
Штольц кинулся в один угол, потом в другой:
— Где мои перчатки? Где моя корзинка?
— Товарищ капитан, прибыла еще одна группа пулеметчиков, — доложил командир взвода разведки, встретив Лисицына на пороге.
— Хорошо. Закрепляй фланги. Мне пора в штаб.
Лисицын посмотрел на часы. Было двадцать минут первого.
Крутая неширокая лестница, ведущая на второй этаж особняка, занятого под штаб полка, заскрипела под ногами Максима так, словно по ней поднимали орудийный тягач. Максим остановился и, придерживаясь одной рукой за стенку, другой за перила, прислушался. Куда он шел? И зачем?
С тех пор как Максиму стало известно о диком поступке Василия, прошло не меньше пяти часов. Кровь его закипела, но он сумел сдержать себя. Некогда было отвлекаться на пустяки: полк готовился к форсированию Шпрее. Об этом ему напомнил Верба. Но вскоре подготовка была закончена, наступило томительное ожидание боевого приказа. Максим вспомнил, что полковой врач просил у него разрешения отправить Василия к армейскому невропатологу. В разговор вмешался Верба и тотчас же послал связного за санитарной повозкой. Замполит поверил, что с психикой у Василия не все в порядке, а Максим усомнился: хитрит Василий — избил невинных людей и прикинулся душевнобольным. Эти мысли были непереносимы, он физически ощущал, как стонет сердце в груди.
«Зачем, с какой целью Василий накинулся на пленных?» — не переставал спрашивать себя Максим, перебирая в памяти все, что было связано с Василием. Рука привычно легла на кобуру. Пистолета в ней не было: час назад Верба затащил Максима в полковую оружейную мастерскую, и они отдали свои пистолеты на подгонку трущихся деталей; в городском бою неизбежно будет много пыли, песка — оружие нужно держать в исправности.
Войдя в штаб, Максим посмотрел на часы:
— Начальник штаба, пока есть время, проверьте вместе с замполитом работников штаба, знают ли они район боевых действий полка… Знают?.. Проверьте по карте…
Работники штаба зашуршали картами, а Максим, бросив недобрый взгляд на ординарца Мишу («не приставай ко мне, я хочу посидеть с братом наедине»), вышел в коридор и зашагал по лестнице, которая тяжко заскрипела под ним.
Он мучительно думал: «Остановись, пока не поздно. На что ты решился? Тебе придется оставить полк и сесть на скамью подсудимых в военном трибунале за самосуд…»
Оставить полк в такой день! Максим колебался. И уже одно то, что он колебался в такую минуту, сказало ему: твоя решимость ненадежна, твоя воля сдает. Нет, не мог с этим примириться.
За спиной застучали торопливые шаги. То ли Верба вытолкнул Мишу на лестницу, то ли сам Миша понял, что нельзя оставлять взволнованного командира полка без пригляда. Прошмыгнув под рукой командира полка, Миша с грохотом распахнул дверь:
— Товарищ лейтенант, к вам командир полка!..
Василий вскочил с дивана, защелкал кнопками карманного фонаря, но свет, как назло, не включался. Миша включил свой фонарь и осветил стол с пирамидой бутылок. Максим молча прошел вперед, сел к столу.
Наконец Василию удалось включить свой фонарик, он с расчетом направил луч света на свое лицо, замер на месте. Максиму, нервы которого были напряжены до крайности, померещилось, что голова младшего брата отделилась от тела и висит в темноте, где-то между потолком и краем стола. Губы, щеки, нос, лоб, чуть приподнятая над правым глазом бровь — такое знакомое, такое родное лицо, а в широко раскрытых, остановившихся глазах чуть светилась жизнь, и они — чужие.
— Что с тобой, Василий?
Голова, повисшая в луче света, ответила: