Когда дует северный ветер
Шрифт:
— Да, я Девятая. Но в этом хуторе много «девятых». Которую именно вам надо?
— Я ищу повитуху.
— А-а! — Она облегченно вздохнула. Все становилось на свои места. — Проходите, выпейте чая. Что случилось с вашей женой?
— Нет-нет, уважаемая, моя жена здесь ни при чем. Супруга господина капитана…
— О боже, я и днем-то плохо вижу, а сейчас ночь глубокая. Значит, вы телохранители капитана? Проходите в дом. — Она посторонилась, готовая пропустить солдат.
— Спасибо, мы в другой раз зайдем. У супруги господина капитана уже начались схватки.
— Ну, господин капитан как-никак наш сосед по хутору, я его знаю. Он ведь человек американцев. — Тин умышленно сделала ударение на последнем слове. — Почему он не отвезет свою жену в город, родила бы в американской больнице? Я-то всего лишь деревенская
Она хотела задержать солдат, разузнать у них кое-что, но в душе уже нарастала тревога за женщину, которой пришло время рожать. Тин вышла в другую комнату, сказала что-то дочери и вернулась с сумкой, в которой были сложены все ее профессиональные принадлежности.
— Очень вас просим, поторопитесь. А уж мы, если позволите, зайдем к вам в другой раз.
— Что ж, пошли.
Два солдата карманными фонарями освещали выложенную булыжником дорогу, тянувшуюся вдоль реки. Женщина шла посредине, между ними. В деревне привыкли называть ее повитухой. Она занималась этим делом с двадцати лет. Сперва носила сумку и коробку с бетелем за родной теткой, та и обучила ее своей профессии.
Вот уже около сорока лет Тин принимает здесь роды. И хоть ее называют по старинке повитухой, никто в деревне не сомневался в ее профессиональном мастерстве. В сорок девятом году она училась на акушерских курсах, организованных провинциальным отделом здравоохранения. Тин не говорила ни по-французски, ни по-английски, но умела читать рецепты, писанные по-латыни, верно произносила названия лекарств и научилась правильному обращению с больными. Она также делала целебные снадобья по прописям, полученным в наследство от тетки, — дешевые и эффективные «медикаменты» для бедных односельчан. За долгие годы работы она не допустила ни единого промаха, о котором пришлось бы сожалеть. Благодаря ее помощи самые трудные роды проходили благополучно. В деревне все, от мала до велика, уважали ее. Даже в особенно мрачные времена, когда на каждый дом вешали белую или черную дощечку, солдаты марионеточных войск, включая самых отъявленных головорезов, знали не только о том, что Тин при народной власти работала в общинном медпункте, но и, конечно, о старшем ее сыне, партизанском командире, погибшем в бою с французами у речного устья. И все-таки повитухе ни в чем не препятствовали. Она, как прежде, уходила из дому с зарей и возвращалась поздним вечером. Ясное дело: ведь и у головорезов есть жены и они иногда нуждаются в услугах Тин. Да и сами предатели — и уже подвергшиеся заслуженной каре, и уцелевшие, как, например, влиятельный ныне депутат Фиен, — родились на свет с ее помощью. В папках с делами арестованных не прочтешь ни одного показания, которое касалось бы ее. Раньше, когда этот хутор еще не был так густо населен, ее маленький домик на сваях стоял в тени мангового дерева. Когда создали «стратегическое поселение», манговое дерево по-прежнему осеняло ее дом. И когда явились американцы и построили базу в Биньдыке, домик Тин остался на старом месте. Она с дочерью, живя в своем свайном домике, всегда находилась в сфере контроля «государства», их повседневная жизнь проходила под бдительным оком сыщиков и шпионов всех мастей, но никто не видел и не слышал, чтобы она была связана с Вьетконгом. И хотя, как уже говорилось, Тин одно время работала в общинном медпункте, она не видела никакого повода для опасений и не считала нужным быть осторожной и сдержанной в речах, как некоторые другие люди, имевшие хоть какое-то отношение к войне Сопротивления. В контрольных списках полиции и местной власти она не фигурировала среди лиц, «прикрывавшихся» новыми профессиями. Нет, имя Чан Тхи Тин стояло в списке «перевоспитавшихся бывших участников Сопротивления». Это не значило, что ей ничего не угрожало. Однажды и ее арестовали — случилось это во время кампании по «разоблачению коммунистов». К несчастью или счастью, сам начальник полиции пригнал за нею машину в лагерь. Его жену уже третий день мучили схватки, но она все никак не могла разрешиться от бремени. Когда начальник полиции захотел отвезти жену в провинциальный центр, мать отговорила его.
— Ты что, решил везти ее в больницу, чтоб ей там ножом располосовали живот? Нет уж, надо во что бы то ни стало найти повитуху Тин!
— Да она же в лагере.
— В лагере — не в лагере… Вызволи ее оттуда,
— Вряд ли она поможет.
— Паршивец! Уж я-то, твоя мать, знаю, что говорю. Тебе самому не появиться б на свет, не будь этой тетки. Давай поезжай, да поскорее!
Курсы по «разоблачению коммунистов» работали прямо в лагере. На них должны были ходить матери участников Сопротивления и тех, кто перебрался на Север, жены кадровых работников и бойцов Народной армии, даже девушки, помолвленные с участниками Сопротивления. Солдаты привели Тин в помещение охраны.
— Господин полицейский, зачем меня вызвали? Разве я занимаюсь недостаточно усердно?
— Тетушка Тин, да зовите меня сыном, племянником. Я приехал пригласить вас к себе, жена моя вот уже третий день мучится и никак не родит.
— Но я же здесь на курсах, как я могу отлучиться!
— Об этом предоставьте позаботиться мне. Пойдемте к машине.
Полицейский двумя руками тихонько подталкивал ее к выходу.
— Пойдемте, тетушка Тин. Домой, домой…
— Как домой? Я еще недоучилась, мне уходить нельзя.
— Я все беру на себя, тетушка Тин.
Тут вмешалась мать полицейского:
— Поезжайте, поезжайте домой, уважаемая. Все очень просто — вы спасаете жену и ребенка моему сыну, а он за это освобождает вас.
— Как можно? Нет-нет, люди скажут еще, что господин начальник полиции дает мне поблажку. Если уж господин начальник отпускает меня домой, пусть об этом объявят на курсах и всем чиновникам, всем солдатам в деревне — без всяких обиняков; мало ли что, не сегодня завтра господина начальника полиции могут перевести в другое место (сама-то Тин подразумевала, что патриоты того и гляди отправят начальника полиции в мир иной), надо, чтобы тот, кто сменит его, тоже все знал.
— Ну это совсем не трудно, если даже он не похлопочет, я сама все сделаю. Я, моя невестка и внуки, мы позаботимся о вас.
Так имя Чан Тхи Тин появилось в списке «перевоспитавшихся бывших участников Сопротивления».
А тот головорез-полицейский поплатился-таки за свои злодеяния.
Теперь вот ее вызвали к жене капитана. Шагая среди ночи по выложенной булыжником дороге в сопровождении двух солдат, она ощущала свежий ветер, холодивший лицо, и слышала доносившийся с реки плеск волн. Тин погрузилась в глубокое раздумье. Мысли ее переходили с одного предмета на другой. Она вспоминала историю с начальником полиции, думала о капитане Лонге, о его ребенке и обо всем, что могло еще произойти.
Его дом на сваях, самый большой и высокий в здешних краях, оставил ему отец. О доме этом, построенном из дерева, Тин слышала еще в детстве, будто он стоит всех домов по одну сторону улицы, что возле базара. Стены и пол — из дерева, а крыша черепичная. Четыре больших помещения и кухня. Впервые, спустя лет сорок, Тин подошла к лестнице этого дома, собираясь оставить на земле, у нижней ступеньки, деревянные сандалии.
Капитан и его мать ждали ее на лестнице. Мать когда-то была подругой Тин. В деревне ее звали Ут Ньо — Меньшая и Младшая, потому что она не только была младшей дочерью в семье, но и младшей женой помещика. Это была невысокая и щуплая старая женщина. Она спустилась по лестнице и радушно встретила Тин.
— Что вы, что вы, проходите в сандалиях, Тин. Соседи, а в кои-то веки вы в гостях у нас. Мы ведь с вами ровесницы, а вы вон как молодо выглядите.
— Что с вашей снохой, Ут?
— У нее начались схватки.
Ут Ньо взяла Тин за руку и повела вверх по ступеням. Но все же Тин не забыла снять деревянные сандалии на последней ступеньке, прежде чем войти в помещение. Посреди комнаты горела калильная лампа, и в свете ее ярко поблескивали полированные половицы из черного дерева.
— Здравствуйте, тетушка Тин! — приветствовал ее, наклонив голову, мужчина лет под сорок в голубой пижаме.
Это и был капитан Лонг. Выглядел он сейчас совсем не так, как всегда: перед нею стоял просто муж, растерянный, встревоженный, как и все прочие мужья, не находивший себе места во время жениных родов.
— Ах, тетушка, жена моя мается ужасно. Вцепилась руками в кровать и стонет!
— Да? Почему же вы не отвезли ее в больницу? Там ведь условия получше.
— Э-э… Так-то оно так…
— Он и хотел сперва увезти ее, да я не дала, — призналась Ут Ньо. — На дворе вон ни день ни ночь, машину будет трясти в дороге, да еще, чего доброго, угодили бы в засаду.