Когда город спит
Шрифт:
Неизвестные рассказали дежурному по батальону лейтенанту Милетину, что они советские граждане, были в гитлеровском плену. Два дня назад гестаповцы, поняв, что их власти в лагере приходит конец, решили расстрелять всех заключенных, но это не удалось: узники подняли восстание.
— Вот молодцы, не струсили! Герои! — восхищенно сказал лейтенант. — А когда лагерь остался без охраны, решили, значит, пробраться к нам?
— Так и было, — торопливо ответил один из перебежчиков, среднего роста, с круглым лицом и серыми невыразительными глазами. — Я давно удрать хотел, но
Лейтенанта глубоко взволновал рассказ и самый вид этих измученных людей. Неоднократно приходилось Милетину встречать узников, вырвавшихся из концлагерей, но ни лейтенант, ни его товарищи не могли привыкнуть к виду их. Волна искреннего сочувствия, непреодолимого желания помочь подкатывалась к сердцу Милетина, когда глядел он на жертвы гитлеровского «нового порядка».
Лейтенант крепко пожал руки всем троим и сказал:
— Поздравляю, товарищи! Всей душой рад избавлению вашему от бед.
Затем Милетин начал допрос перебежчиков.
— Ваша фамилия?
— Мушкин, товарищ лейтенант.
— Откуда вы?
— Из Орла. Служил в двенадцатой армии: шестая дивизия, четвертый пехотный полк, второй батальон, первая рота. Старший сержант, командир отделения.
— В плен как попали?
— Ранен под Харьковом. В бессознательном состоянии меня взяли.
— А потом?
— Потом был чернорабочим в военных мастерских в Киеве. Пытался бежать, да неудачно — поймали. Увезли в Германию, на шахту. За саботаж отправлен в концлагерь. Там и сидел.
— Хлебнули горюшка!
На худом лице Мушкина выступили тугие желваки.
— Ничего, — сквозь зубы процедил он. — Что было, то прошло. Теперь им за все расплата.
— Верно, — кивнул лейтенант. — Сядьте пока на лавку там в углу, я с другим вашим спутником побеседую.
Савчук родом был из Куйбышевской области, в плен попал, выбираясь из окружения. Ночью в деревню, где он остановился на пути, нагрянул фашистский отряд. Пятеро гитлеровцев ворвались в хату, связали сонного Савчука. Дальнейшая судьба его была, как у Мушкина: рабский труд на заводах, шахтах, попытки бежать, концлагерь, постоянная угроза смерти.
Настала очередь третьего.
— Откуда вы, товарищ? — снова задал Милетин вопрос, с которым обращался к Савчуку и Мушкину.
— Я-то? Из Энска. Дынник моя фамилия.
— Из Энска? — обрадовался лейтенант. — Земляк. А где жили?
— На Садовой, недалеко от цирка.
— Как же, знаю, знаю. Знакомые места. Я с приятелями часто там бывал — цирк любил. А пляж в Отраде помните?
— Что за вопрос! — Дынник украдкой бросил настороженный взгляд на Милетина. «Проверяет, не вру ли, или действительно в воспоминания ударился?» — спрашивал он себя. — В воскресенье на пляже в Отраде весь город собирался. Яхт, шлюпок сколько!
— А на Морском бульваре вечером! Сколько раз во время
— Вы среди друзей вспоминали, — грустно сказал Дынник, — а я в гитлеровском концлагере или в шахте под землей. Голодный, измученный…
— Не надо вспоминать прошлое. Скоро приедете домой, устроитесь. Семья есть у вас?
— Не знаю, — горестно потупился Дынник. — Были жена, дочка. Найду ли теперь их…
Сердце Милетина сжалось еще сильнее, и он участливо посмотрел на человека, которому выпало столько испытаний.
— Найдете, найдете, — уверенно сказал лейтенант.
— Я тоже надеюсь, — со вздохом ответил Дынник. — От войны Энск сильно пострадал… — В положении Дынника задавать вопросы не полагалось, и он произнес эту фразу полувопросительно, полуутвердительно. Он хотел незаметно взять инициативу разговора в свои руки и помешать Милетину задавать новые вопросы, на которые Дынник вдруг не сможет как следует ответить.
Милетин поддался на уловку.
— Сильно! Целые кварталы разрушены.
— Ах, беда! Вы бывали там после освобождения города… — Опять вопрос и не вопрос.
— Пришлось. После госпиталя отпуск дали.
— К родным ездили? — раз Милетин охотно отвечает, Дынник решил спрашивать прямо. Вначале он хотел свести допрос к дружеской беседе двух «земляков», теперь рискнул на большее. «Вдруг удастся?» — подумал он.
— К отцу, — сказал Милетин.
«Иметь жилье пусть на первые два-три дня, пока связь налажу со своими, очень важно, — быстро соображал Дынник. — А ну-ка…»
— Папашу проведали! — лицо Дынника расплылось в блаженнейшей улыбке. — Похвально! Стариков забывать нельзя. Если желаете, могу зайти к нему, ваш — сыновний привет передать. Или вы скоро домой собираетесь?
— Домой рановато, — улыбаясь, ответил лейтенант. Земляк, с добродушной наивностью расспрашивающий о родном городе, о близких, забавлял Милетина. Приятно было также побеседовать, пусть с незнакомым человеком, об отце. — Специально просить об этом не хочу, незачем вас утруждать, а если время свободное найдется, пожалуйста, загляните. Передайте, что я жив, здоров… Ну, и привет там. Адрес старика: Песчаная, двадцать, Павел Афанасьевич Милетин.
«Песчаная, двадцать, Павел Афанасьевич Милетин», — надолго отпечаталось в мозгу Дынника.
— Помилуйте, помилуйте, какое же утруждение! Обязательно побываю, — торопливо и сердечно проговорил Дынник.
Задержанным дали поесть. Старшина штабной команды принес солдатские гимнастерки, шаровары второго срока и сказал:
— Пускай берут. Вишь на них лохмотья какие — голое тело светит. Разве можно в такой рвани ходить! Ботинки с обмотками тоже подберу. Хватит, пощеголяли в деревяшках берлинского фасона.
За хлопотами незаметно шло время. Начался день.
— Ну, товарищи, — сказал Милетин, — полуторка уходит в штаб дивизии, подбросит вас прямехонько к репатриационному пункту. Шофера я предупредил, он вас высадит, где нужно. Счастливо добраться до дома, может, и увидимся когда… Сомов! Пакет сдайте в канцелярию репатриационного пункта.