Когда исчезает страх
Шрифт:
«Живет в свое удовольствие, — думал Ян. — Зачем ей прикованный к койке инвалид? Разве у нас любовь? Пора кончать эту пустую игру. И перед Борисом стыдно, он о матери заботится, а я свинья свиньей».
В госпитале Зося появилась неожиданно: она прибыла на машине с каким-то начальством и забежала на несколько минут к Яну.
— A-а, наконец-то! Долго вас ждали, леди, — сказал он с горькой усмешкой. — Видно, совесть замучила?
— Представь себе — ни чуточки. Я, как и ты, не люблю хворых. Да и времени не хватало.
Вид у нее был такой, словно Зося сердилась на него за то, что он так тяжело ранен.
— Все развлекаемся, фронтовые победы празднуем? — спросил Ян.
— Должность у меня такая.
— А может быть, профессия?
— Не хами, Ян. Съезжу по физиономии, не посмотрю на ранение, — предупредила она. — Что за натура у мужчин подлая: если с ними близки, то они считают себя вправе говорить всякие гадости.
— Не надо правду называть гадостью.
Зосе хотелось встать и уйти, но усилием воли она заставила себя сидеть и продолжать разговор.
— Видишь ли, не всегда человек поступает разумно. Я не собиралась к тебе, а все же пришла. Бетти Ояровна в письме попросила. Она не верит твоим приятелям и надеется на мою объективность. Ты, как я слышала от врачей, в серьезную передрягу попал?
— Было… заглянул туда, где все декорации кончаются. Моя жизнь за последнее время стала слишком увлекательной и романтичной. Только мамаше об этом не пиши. Как там Борис живет?
— Со старухами да ребятишками возится. Совсем обабился.
— Ты к нему, как всегда, несправедлива. Он настоящий парень. Такие люди не часто встречаются.
— Мне от этого мало радости. А сам ты знаешь, что такое справедливо, а что несправедливо? — запальчиво спросила она.
— Как будто начинаю понимать. Для этого потребовалась хорошая встряска. Вот в башке и посветлело. Многое мне теперь видится мелким и пустым. Чтобы человек что-либо понимал в жизни, ему надо кое-что пережить.
— Я вижу, — ты в праведники метишь, — не без иронии заметила Зося. — Только не строй из себя, пожалуйста, незаурядную личность. Это тебе не подходит, а старых друзей растеряешь.
— Таких друзей, как ты, у меня больше не будет, я распрощался с ними.
Они оба умолкли. Не о чем было больше говорить. Зося сделала вид, что его слова ее не обидели. Но глаза выдавали: они стали недобрыми, отчужденными.
Незримый суд состоялся. Был вынесен приговор: больше они не встретятся.
— Ну что ж, спасибо за гостеприимство, — наконец выдавила она. — Прощай.
И, не подав ему руки, вышла, оставив на тумбочке английский шоколад, пачку бисквитов и апельсин.
В госпиталь стали прибывать машины, наполненные ранеными. Значит, началось наступление и на севере!
Хотелось скорее выздороветь и попасть в родной полк.
— Эх, без нас война кончится, — вздыхали лежачие раненые. — Не успеем.
— Доктор, выпишите меня, — просил Ширвис. — Я ведь здоров, стоит ли из-за пустяков задерживать.
— Нет, брат летатель, на войну ты уже опоздал, — говорил старший хирург. — С месяц еще побудешь у нас, все процедурки пройдешь, потом на комиссию. А она, как известно, может «закомиссовать». Скорее всего, отпуск даст.
Хирург был прав. После стремительного осеннего наступления немцев почти нигде не осталось на русской земле. Советская Армия уже была в Болгарии, в Румынии, двигалась по Югославии, Венгрии, Чехословакии, Польше и пересекла государственную границу Норвегии…
Глава двадцать девятая
В «Убежище девы Марии» Хилла Зикк распоряжалась в здании, заселенном малышами. Благодаря ей Большинцова осталась няней.
День в «Убежище девы Марии» начинался рано. Детей будили чуть свет, выстраивали на общую молитву, подсчитывали; а после утреннего кофе — разводили по работам.
Старшим мальчикам доставалось самое трудное: они, как батраки, под наблюдением надсмотрщиц убирали навоз в хлевах, вывозили его на поля, пахали землю, таскали тяжелые мешки на мельнице. Девочки ухаживали за домашними птицами, работали на кухне, в прачечной, в швейной мастерской.
Малыши тоже не оставались без дела. Их заставляли подметать и посыпать песком дорожки, пропалывать грядки на огородах.
Все ребята ходили босиком, ноги у них обветривались, покрывались цыпками, да и с руками было не лучше. Во время вечернего мытья цыпки так саднило, что самые терпеливые малыши не могли удержаться от слез.
За двумя рядами колючей проволоки находился фруктовый сад, от которого дети не могли отвести глаз: деревья ломились от обилия яблок, слив и груш. Доступ в него имели только сторож, фрау Хехт и помощницы экономки. Даже опадышей немцы не давали детям, а скармливали свиньям.
Однажды ночью, когда Ирина дежурила в спальне малышей, послышался яростный лай овчарки, затем крик «хальт!» и выстрел.
Выскочив на улицу, она во мгле заметила бегущих мальчишек. Один из них, споткнувшись, упал. По дорожке покатились яблоки. Мальчик не стал их подбирать, а помчался дальше.
Ирина быстро собрала яблоки, спрятала в ведро, висевшее на пожарном щите, и ушла в спальню.
Выстрел разбудил «хехтовок» и «дев». Сторож рассказал, что мальчики, пользуясь темнотой, в двух местах перерезали колючую проволоку, проникли в сад и стали трясти яблони. Когда он кинулся за ними с собакой, мальчишки встретили сторожа камнями и не подпустили к себе. Ему пришлось стрелять.
Фрау Хехт со своими помощницами прошла в спальни старших мальчиков, но там все койки были заняты. Повальный обыск ничего не дал, — похищенных яблок нигде не нашли.