Когда исчезает страх
Шрифт:
Затуманив витиеватыми фразами смысл сомовского выступления, Гарибан с печалью в голосе сказал:
— Теперь относительно Яна Ширвиса. Прошу прощения, Владимир Николаевич, но мне действительно показалось, что вы не в силах были раскрыть и выявить со всей полнотой его талант. А так как я всегда пекусь о молодежи и тревожусь, как бы талант не потерялся, то счел своим долгом прийти на помощь. Мною было затрачено немало сил. Результаты налицо: он стал первой перчаткой страны. Но я не подвержен головокружениям от успехов. Я прекрасно вижу и отвратительнейшие недостатки Ширвиса. За границей он вел себя возмутительно. Я вам сочувствую, Владимир Николаевич. Чего можно ждать от человека, который оплевывает своих учителей? Благородства, к сожалению, мы с вами в нем не воспитали…
— Я бы просил не присоединять меня в вашу упряжку, особенно когда речь идет о благородстве, — потребовал Сомов. — И вообще не говорите «мы», я к вашим делам не имею никакого отношения.
Гарибана не смутила эта реплика, он вежливо склонил голову и сказал:
— Прошу прощения… я забыл, что вы любите обосабливаться и в боксерских делах считать себя первозачинателем. Я отнюдь не хочу оспаривать у вас пальму первенства в воспитании Яна Ширвиса. Тем не менее он все же, если мягко говорить, — недовоспитан. В этом убеждает его сегодняшнее выступление. Провинившийся готов замарать всех, в том числе и себя, полагая, что это ему поможет. Он ошибается. Подобная ожесточенность может вызвать только чувство неприязни и омерзения. Хотя я и уступил вам, Владимир Николаевич, пальму первенства, все же частица вины остается и на мне. Да, да, что же делать, на ошибках учимся. Я предлагаю применить самые суровые меры: за недостойное поведение за границей и на этом совещании объявить Ширвису строжайший выговор.
— И только-то? — удивился Сомов. — Ловко! Гора родила мышь.
— А вы что же предложите, Владимир Николаевич?
— Я бы расширил список виновников, определил бы их вину и наказал бы так, чтоб другим неповадно было.
— Не возражаю, — с поклоном в сторону Сомова согласился Гарибан. — В решении действительно следует упомянуть имя уважаемого Владимира Николаевича, тем более что он настаивает на этом.
Каверзная реплика Гарибана вызвала одобрительный смех среди его дружков и питомцев.
После этого выступления был сделан перерыв.
Боксеры, сговариваясь, кому из них выступать в поддержку Сомова, толпились в фойе и в коридоре. Из молодежи в зале оставался только Ширвис. Гарибан подсел к нему и спросил:
— Мне бы хотелось выяснить: чем вызвано твое сегодняшнее выступление?
Ян молчал, но Евгений Рудольфович видел, что на его скулах заходили желваки.
— Странно ты благодаришь, — сказал Гарибан. — Никогда не думал, что тебя одолеет трусость и… что ты таишь против меня такую злобу.
— А я ее не таю. Говорите: кто последний встречался с отцом? Кто выпроводил его из дому во время приступа и не помог, бросил на улице?
Ян приподнялся, в сузившихся его глазах сверкала ярость. Гарибан отпрянул.
— Ты бешеный, — прошептал он. — Я не позволю… Как смеешь…
Но трясущиеся щеки выдали его. Пенсне слетело. Мгновенно взмокшее лицо, искаженное страхом, было таким омерзительным, что Ян не сдержался и, вкладывая в короткое движение всю свою злость, скопившуюся против Гарибана, ударил.
Все это произошло так молниеносно, что люди, находившиеся в зале, не успели прийти на помощь. Они только услыхали хрясткий удар и падение тяжелого тела.
Ширвис сказал:
— Вот и посмел… и мы еще не в расчете!
Он стоял над упавшим со сжатыми кулаками и, казалось, готов был схватиться с любым из заступников.
К Яну кинулись прибежавшие боксеры, они отвели его в другой конец зала и, успокаивая, начали допытываться:
— За что ты его?
— Пусть сам скажет… Подлости с отцом я ему никогда не прощу.
Гарибана перенесли в, фойе, уложили на диван и стали приводить в чувство.
Через несколько минут он открыл глаза и, ничего еще не понимая, спросил:
— Что произошло?
— Вас нокаутировал Ширвис.
И тут Евгений Рудольфович все вспомнил. Лицо его стало наливаться темной кровью.
— Такого надо отправить в дом умалишенных, — сказал он. — Его нельзя держать среди нормальных…
На другой день Гарибан разыскал Кальварскую, увел ее в сквер, усадил на скамью и принялся укорять:
— После всего, что я сделал для тебя, следовало хотя бы сдерживать язык. Я ведь, догадываюсь, от кого исходит сплетня, марающая меня как врача. Я не понимаю, что тебя толкает, чего ты добиваешься?
— Хотела многого, а теперь ничего. Я просто мстительна.
Зося и не думала отпираться. Это потрясло Гарибана: каких чудовищ он вырастил! Теперь расплачивайся. На всякий случай он напомнил, что могут всплыть кое-какие Зосины дела, что Валину навряд ли захочется связывать свою жизнь со столь эксцентричной особой. А Кальварская на это лишь фыркнула.
— Чепуха, зря стараетесь, — спокойно ответила она. — Борис так любит, что всякий, кто попытается говорить про меня гадости, будет его врагом. Особенно если я предупрежу. Стареете, мой учитель! — насмешливо укорила Зося и тут же добавила: — Позвала бы вас на свадьбу, но боюсь, она тоже закончится нокаутом. Вам, наверное, и в голову не приходило, что из меня выйдет боксер?
У Гарибана недоуменно поползли вверх брови.
— Да, да, — продолжала Зося. — Тот удар в Доме физкультуры — направлен мной. Я не люблю оставаться в долгу. Так что не обессудьте!
Гарибан с горечью отметил про себя: «С ней больше нельзя разговаривать по-прежнему. Она стала, независимой. Надо идти на примирение».
— Слушаю я вас и умиляюсь, — заговорил он вдруг на «вы». — Восхитительно! Превзошли все ожидания! Старый тренер склоняет голову и верноподданнически просит назначить любое наказание. Он готов искупить свою вину.
— Хорошо, — согласилась Зося. — Вы сделаете мне свадебный подарок.
— С удовольствием, — согласился Гарибан. — И я могу надеяться, что после этого ни мой врачебный, ни тренерский престиж больше не пострадают?