Когда исчезает страх
Шрифт:
А Шубник словно взбесился: он отталкивал техников и рвался в драку. Ему необходимо было создать впечатление, что они с Кочевановым крупно поссорились, тогда все доводы Кирилла станут сомнительными. Можно будет брезгливо сказать: «Мы с ним повздорили, вот он по злобе и выдумывает. Мелкий, мстительный человек».
Выходка Шубника действительно поставила Кочеванова в ложное положение. Теперь кто поверит в его объективность? Многие видели, как они чуть не подрались у самолетов.
Об этом происшествии батальонный комиссар узнал перед ужином. Он немедля вызвал к себе Кочеванова и, когда тот появился, не без осуждения
— Что же ты, герой, натворил? Я ведь на тебя рассчитывал.
Кочеванов молчал.
По его лицу было видно, как он утомился за день. От усталости покраснели веки, погасли живые искорки в глазах. Перед комиссаром стоял немало переживший человек, который ежедневно встречался со смертью лицом к лицу. Такого действительно неловко было «воспитывать», как школьника.
Пригласив сесть, Виткалов изменил тон, заговорил с Кочевановым по-дружески:
— Ты ведь бывший работник райкома комсомола, я вправе ждать от тебя помощи. А ты черт-те что позволяешь себе! Полез в драку. И где?.. На действующем военном аэродроме… после гибели командира! Ни в какие ворота не лезет!
— Вас неточно информировали: драки не было, — возразил Кочеванов. — Ее пытался разыграть образцово-показательный Шубник, но его вовремя удержали. Мы не ссорились. Дело гораздо серьезней. Хотите знать правду?
— Для этого я тебя и вызвал.
Кирилл стал рассказывать о своих догадках, связанных с гибелью сержантов и капитана Лобысевича. Виткалов был убежден, что лейтенант не кривя душой делится с ним своими невеселыми мыслями, но ему не хотелось подозревать отличника в преднамеренной подлости. «Видно, неприязнь толкает Кочеванова искать в Шубнике только плохое, — думал он. — Ей нельзя довериться. Неприязнь — плохой судья».
— Скажи честно, — перебил он Кирилла, — если бы тебе в лицо сказали этакое, ты не кинулся бы с кулаками?
— Кинулся бы.
— То-то, друг! Прежде чем обвинять, подумай: «А есть ли у меня веские доказательства?» Интуиция и догадки приводят к ошибкам. О вашей схватке на аэродроме уже известно и командиру полка. Взыскания не избежать.
— Видите ли, меня ежедневно поджидает такое взыскание, против которого все остальные — ничто. Я не боюсь их. Это была не драка, уверяю вас.
— Верю и постараюсь уладить, — пообещал Виткалов. — Ступай ужинай, а я еще поговорю с Шубником. Думаю, он не из тех людей, которых следует презирать.
Но с Шубником откровенного разговора не получилось. Он держался настороженно, словно сидел перед следователем.
— Кочеванов озлоблен. Он мне завидует, — коротко отвечал лейтенант.
— Чему? Вы больше, чем он, сбили самолетов?
— Нет, завидует моей репутации.
— Репутация истребителя — сбитые самолеты противника. Не так ли?
— Этого недостаточно. Есть еще политико-моральные факторы. Кочеванов с Ширвисом ведут себя возмутительно, а тех, кто им не подражает, зовут трусами. У меня никогда не было взысканий — одни благодарности…
«Кого он мне напоминает? — слушая Шубника, напрягал мозг батальонный комиссар. — Видимо, Шурика Смирновского… гладенького, смазливого, всегда причесанного мальчика из седьмого «В», испорченного чрезмерным воспитанием. Да, да, как ни странно».
Виткалов с недоверием относился к идеалу некоторых воспитателей — приятным мальчикам и девочкам, казалось не требующим педагогических забот. Его больше привлекали задиры, непоседы и даже лентяи. Из этих неуравновешенных ребят после больших усилий можно было вылепить порядочных людей, а из прилизанных шуриков, привыкших ходить в отличниках, чаще всего получались черствые негодяи. Они заботили директора больше, чем сорванцы.
Выделенные из массы шурики смирновские, которым говорили: «умница… исключительный ребенок», — и от которых требовали учиться только на «отлично», сами начинали воображать, что они исключительные личности, что звание «отличник» присвоено им пожизненно, И если вдруг преподаватель выставлял им плохую отметку или посредственную — одни шурики проливали слезы, а другие, обнаглев, бежали жаловаться, добиваясь отмены справедливой оценки. И часто взрослые папы, мамы, воспитатели и даже представители районо пасовали перед ними, начинали уговаривать преподавателя: «Нельзя такому ученику портить средний балл! Кто же тогда будет отличником? Надо подумать и о репутации класса, школы». А маленький наглец, добившись своего, с чувством превосходства поглядывал на справедливого преподавателя и был уверен, что все, кто не заботится о его хороших отметках, будут посрамлены.
Шубник тоже твердит о незапятнанной репутации: «Кочеванов и Ширвис ведь на дурном счету, как можно им верить?» Этот смазливый лейтенант, видимо, привык ходить в отличниках и хотел бы на войне получать ордена и повышения только потому, что нельзя же без них обходиться образцово-показательному летчику. Но способен ли такой на подлость в бою? Не заблуждаются ли его товарищи?
У храброго Кочеванова и отчаянного Ширвиса еще не выветрилось мальчишество, а этот умеет себя держать. Он приятен. Так кто из них Лучше? Кого бы ты, батальонный комиссар, показал, если бы вдруг нагрянула инспекция, проверяющая политико-моральное состояние? Шубника, конечно! С его внешностью, опрятным видом, умением отвечать бойко и правильно создалось бы впечатление об отличной выучке, и все прошло бы гладко. А с кем бы ты, Виткалов, отправился в тыл к противнику на разведку? Не раздумывая, конечно, взял бы Кочеванова или Ширвиса, потому что знаешь: в беде они не покинут товарища и будут драться за него с остервенением, не щадя себя.
Что же на войне делать с шубниками? Надо искать подход к ним.
— …Кочеванов по злобе наговаривал, — продолжал твердить Шубник. — Все знают: я больше их уважал и любил Лобысевича. Тот не зря меня выделял и сделал командиром первого звена. Если бы я видел, что он в трудном положении, — обязательно прикрыл бы.
— Я вам верю, — успокоил его Виткалов. — Только не считайте себя самым порядочным и непогрешимым. Покажите на деле, как умеют драться отличники. Это лучший ответ сплетникам, они все будут посрамлены.
— Есть, товарищ батальонный комиссар!
Глава одиннадцатая
Капитана Лобысевича нашли на четвертый день. Даже тяжело раненный, он остался верен себе: беспокоясь за целость машины, сумел произвести нелегкую вынужденную посадку на болото. Вывалясь из кабины, Лобысевич, волоча за собой парашютный ранец, дополз до сухого места, и там, уткнувшись лицом в сухой мох, умер.
Его похоронили со всеми почестями: говорили речи, дали три залпа из винтовок в воздух. Особенно горевали его старые сослуживцы — инженеры и интенданты.