Когда исчезли голуби
Шрифт:
1944 Ревель Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд
Эдгар еще раз постучал в дверь гауптштурмфюрера СС Герца, на сей раз кулаком, стук разнесся по лестничной клетке. Эдгар прислушался. В доме было тихо, лишь на первом этаже раздавался собачий лай, больше ни звука. На Роозикрантси не осталось ни одного немца, двери армейского магазина были открыты, внутри зияла пустота, из госпиталя исчезли все пациенты. Эдгар достал из кармана самодельную, но оказавшуюся вполне пригодной отмычку и вскрыл замок. Квартира казалась нежилой, прислуги не было. В гостиной царил беспорядок, высохший фикус лежал среди осколков горшка, земля разлетелась по полу, ковер сбился, занавески были наполовину оборваны. Эдгар быстро заглянул в каждую комнату. Двери шкафов в кабинете были открыты, ящики пусты. В спальне все еще чувствовался аромат духов Юдит, в шкафу висели платья. Ящички туалетного столика были перевернуты. Пустые. Кухонные шкафы — пустые. Эдгар проверил окна: не считая мелких трещин, все они были целы, на комоде и подоконнике пыль, а вовсе не пепел от бомбардировок. Земля на полу — сухая, на подносе бокалы, из которых испарился напиток. На журнальном столике — апрельский номер Revaler Zeitung . В холодном шкафу стояла бутылка сока, которую Эдгар жадно открыл, присел и на мгновение задумался. Хаос в квартире не был связан с уходом немцев, он возник гораздо раньше. Если Юдит задержали, то вряд ли ей дали время собраться. Может быть, прислуга очистила дом после этого? Но почему тогда такой беспорядок, откуда такая спешка? Из столовой пропали все стулья. Похоже, здесь спешили даже больше, чем в других немецких домах. Произошла ссора? Из-за провала группы или из-за чего-то еще? Герц скрыл вину Юдит или отсрочил разоблачение, чтобы избежать огласки? У него тоже были неприятности? Или Юдит вместе с любовником уже на пути в Германию?
Когда Эдгар наконец добрался из Клооги до Талина, немцев в городе уже не было. На сердце заскребли кошки, но он не позволил отчаянию взять верх, не дал себе права сломаться, хотя и предполагал, что все корабли уже ушли. “Опель-блиц”, прибывший в лагерь накануне и доставивший группу специального назначения, состоящую из одних немцев, исчез сразу же, как только лагерь был ликвидирован. Эдгару тоже следовало бы тут же уехать, отправиться в ночь вместе с охранниками, не ждать разрешения сесть в грузовик, идущий в порт. Теперь поздно сожалеть. Все пропало. Медицинские склады и клиники разворованы, армейские сапожники и парикмахеры разбежались, от солдатского клуба осталась одна вывеска, от прачечной на улице Вене — лишь огромный бак в каменном полу. Над Длинным Германом развевался эстонский флаг. Эдгар остановился. Пробежавший мимо паренек рассказал, что адмирал Питка собирает людей, чтобы встать на защиту нового правительства Эстонии: “Капитан Тальпак тоже здесь! Все настоящие мужчины Эстонии берут в руки оружие! Мы не позволим русским снова захватить нас!”
Он опоздал, ему уже не попасть в Данциг. В порту он в этом убедился.На раздумия времени не было. Он резко встал из-за стола, и голова у него закружилась, но лишь из-за голода и блевотины, которая пристала к сапогам еще в лагере. Эдгар заметил неприятный запах только сейчас. Намочив полотенце, он вытер сапоги и привел себя в порядок, даже не взглянув в зеркало. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы сказать, что на его лице не было выражения испуга, как у других охранников, которые ехали с ним в одном
1944 Клоога Эстонская ССР, Советский Союз
Лагерь был пуст, немцев не осталось.
Мы спустились по крыше обратно на чердак. Там прятались существа, похожие на скелеты, с выражением застывшего ужаса на лице. Я попытался стащить одного из них вниз, мужчина стал кричать и сопротивляться, я не разобрал слов, не понял языка, на котором он говорил. Я повторял, что немцы ушли. Складывал немецкие слова: кайне дойче, кайне дойче, кайн мер [15] . И хотя я совсем не знал немецкого и вовсе не хотел на нем говорить, но попытался объяснить, что фрицы ушли. Он меня не понял. Его крик был полон животного страха, в нем не было ничего человеческого. В них во всех было что-то угрожающее, и я не решался повернуться к ним спиной. Альфонс стал осторожно задом отступать к двери. Я последовал его примеру, и, выйдя на лестницу, мы со всех ног бросились вниз.
Ворота лагеря были открыты. Нигде никого не было. Мы ринулись вперед. Я был так слаб, что бегом мои движения можно было назвать лишь с большим трудом. С чердака никто за нами не последовал.
Выбежав за ворота, мы направились в сторону леса. Я закрыл рукой рот, зажал пальцами ноздри. Беглецам стреляли в спину, среди деревьев лежали трупы. Мы не в силах были смотреть друг на друга, я старался не смотреть на землю, не смотреть по сторонам, не смотреть туда, откуда шел жар. Ни на обуглившиеся стволы, ни на белизну свежесрубленных деревьев, ни на то, что было между ними — торчащие отовсюду руки и ноги, в обуви и без. Я устремил свой взгляд вперед и вдаль. Я решил, что буду искать глазами первый деревенский дом, где смогу переодеться и попросить еды. Кто-нибудь обязательно мне поможет. Я скажу, что немцы ушли. Я буду смотреть только вперед. И никогда больше не вспомню о том, что оставил позади. Настал час, которого все мы ждали и к которому готовились. Немцы ушли, а русские еще только идут, чтобы завоевать нас. Мы не пустим их на нашу землю.Часть шестая
В странах империалистического Запада самоуверенный голос националистов-реваншистов год от года звучит все громче, рассадники зла, созданные ими в Нью-Йорке, Лондоне, Стокгольме и Гётеборге, гудят, как осиные гнезда. Нельзя забывать, что возникающие в их среде “комитеты” и “союзы” всегда будут центрами подрывной деятельности и скопищем шпионов. Предатели не знают отдыха! Враг не дремлет, не забывает! Он продолжает свои вредоносные вылазки, и поэтому новое поколение должно быть бдительным. Юноши и девушки, выросшие после краха гитлеровской Германии, знают о тех страшных временах лишь по учебникам и рассказам современников. Скоро живых очевидцев уже не останется, и единственным свидетельством этих бесчеловечных преступлений будут книги. Новому поколению необходимо знать, что в так называемом свободном мире преспокойно гуляют фашистские убийцы и голос их эхом разносится над Нью-Йорком!
1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Столичный салат был съеден, кофе выпит. Товарищ Партс готов был заказать еще один, хотя от раздражения это бы его все равно не спасло. Он сидел в кафе “Москва” уже который час, а Объекта все не было, юнец опаздывал, и товарищ Партс не знал, когда наконец вернется домой. Возможно, только после закрытия кафе. Партс хлопал глазами, стараясь не заснуть. Новое задание Конторы было, безусловно, знаком доверия, но поначалу вызвало шок.
Партс смотрел на фотографию Объекта на столе конспиративной квартиры — бакенбарды, юношеские прыщи, свойственное молодости самодовольство и кожа, которой едва коснулась жизнь, — и не понимал, что происходит, он и сейчас все еще не понимал. Его подключили к операции, цель которой — выявить очаги антисоветской деятельности в студенческой среде. Новый объект Партса, двадцатиоднолетний молокосос, входил в подозреваемую группу. Предстояло выяснить, где, когда и с кем он встречается. Работу над рукописью продолжать можно, но не в ущерб новому заданию.
Когда Партс вышел на улицу после получения задания, камни мостовой показались ему скользкими, несмотря на погожий день, тошнота предвещала скорую мигрень. Отношения с Порковым были доверительные, рукопись продвигалась, и в отношении ее не было никаких нареканий. Три года, выделенные на написание книги, еще не прошли. Однако Партс больше не будет отчитываться перед Порковым, ему назначили нового “опекуна”. Ставшая последней встреча с Порковым прошла абсолютно нормально, в ней не было ничего, что могло бы вызвать подозрения. Неужели кто-то заметил, что он украл записную книжку? Но почему тогда никто не потребовал ее вернуть? Может, он допустил какие-то другие ошибки? Следует ли считать новое задание понижением по службе? А может, и самого Поркова перевели на другую должность за какие-то прегрешения? В новом задании Партса не было никакого смысла: для слежки у Конторы были всегда свои люди, он же, хоть и прошел небольшой курс, предложенный Конторой, все равно не чувствовал себя специалистом в этом деле. Его конек — разбираться в почерке. Тем не менее Контора решила поручить это дело именно ему. Контора, которая обычно не лишала особо отличившихся работников возможности работать в той же сфере.
Вместе с данными, касающимися Объекта, Партс должен был вернуть Конторе предоставленную документацию, в том числе и полученную от Поркова самую свежую версию “Перечня материалов, запрещенных к публикации в прессе, в программах радио и телевидения”. Партс сомневался, дадут ли ему новую версию, когда она появится, могут счесть, что это нецелесообразно. И хотя он уже практически наизусть знал все рекомендации справочника, ему не понравился унизительный приказ вернуть материалы. Это было предупреждение, способ напомнить, кто есть кто. Но пишущую машинку все же позволили оставить.
Коллега в углу зала заказал себе стакан воды. Партс отвернулся, ему было стыдно за мужчину. В городе ходил анекдот: почему шпионы, когда пьют кофе, прищуривают один глаз? Потому что, как и все русские, опасаются, что торчащая из стакана ложка в глаз попадет. Партс в свое время тоже смеялся над этим анекдотом, но сейчас ему было не до смеха, в коллеге можно было за версту узнать человека из Конторы: сидит за пустым столом и наблюдает. Возможно, таков новый метод работы — дать понять людям, что Контора видит все. Сам Партс в такие методы не верил. Ему казались более надежными естественность и неприметность, поэтому он даже подумывал, не приударить ли за какой-нибудь секретаршей с фабрики — с женщиной можно подолгу сидеть в кафе, не привлекая внимания. Однако ухаживания требовали времени и денег, и Партс выбрал более простое решение: он будет изображать учителя, который проверяет контрольные работы, или писателя. Наличие бумаги и ручки позволяло тут же записывать все, что происходит, для отчета понадобится просто переписать все начисто. Чувство унижения, вызванное получением нового задания, Партс решительно сбросил с себя вместе с пальто еще в гардеробе и, поднимаясь по лестнице на второй этаж, держался прямо и непринужденно помахивал портфелем. Люди приходят в кафе расслабиться, поэтому он должен делать вид, что расслабляется.Ситуация казалась необъяснимой еще и потому, что одновременно с новым заданием ему наконец-то назвали издательство — “Ээсти Раамат”, — а также имя будущего редактора. Товарищу Поркову не дали завершить это дело, хотя ему причиталась половина аванса. Новый “опекун” не выказал интереса к деньгам, в связи с чем Партс решил, что может наконец-то покинуть сторожевую будку на фабрике. Однако вместо того, чтобы тратить освободившееся время на рукопись, ему приходилось следить за сопляками студентами. Поход в издательство был в высшей степени странным: директор издательства говорил раздраженно и все время поглядывал на дверь своего кабинета. В коридоре то и дело слышались шаги сотрудников Главлита, Партс сам уже с порога узнал одного из них по выражению ничего не видящих глаз. Редактор нервно дергал воротничок рубашки, за которым прятался страх за должность. Следить за выражением его лица было так забавно, что досада, связанная с новым заданием, слегка утихла. О рукописи никто ничего не спросил, конверт с купюрами был передан молча, а в коридорах издательства на него смотрели как на протеже неких влиятельных кругов — нежное прикосновение власти ощущалось на щеках, и он кожей чувствовал восторженные вздохи главлитовцев. Возможно, он напрасно расстроился, возможно, он все понял неправильно, возможно, Контора всего лишь считает его многоплановым специалистом и дает возможность показать себя в новом качестве. В любом случае избавление от фабрики “Норма” уже было прогрессом, как и подписание договора с издательством.
В течение вечера уверенность Партса все же дала сбой. Объект так и не появился, и казалось, что ничего не происходит. Партс положил рукопись между тарелкой с шоколадными трюфелями и кофейником и оттачивал фразы. За столиком, где обычно сидел Объект, две девушки обсуждали, успеют ли они получить пропуск на остров Сааремаа до дня рождения живущего там отца или нет. В кафе ввалилась шумная группа студентов-технарей и подсела к девушкам. На весь стол заказали четыреста граммов коньяку и кофе. Коллега пристально следил за девушками. Партсу их лица были незнакомы, на фотографиях, показанных ему на конспиративной квартире, девушек не было. В воздухе повисло ожидание, вся компания нетерпеливо ерзала и беспокойно переговаривалась: никто, казалось, не заводил серьезных бесед, кто-то крутил в руках студенческий билет, кто-то все время поправлял фуражку [16] и теребил козырек — всех привлекал коньяк и печенье “Валери”. Только тут Партс заметил, что одна из студенток в брюках. Партс поморщился и погрузился в бумаги, крутя в руке карандаш, но одновременно продолжал наблюдать за веселой компанией, неподвижной фигурой коллеги и за всем происходящим в кафе. Расположившиеся за соседним столиком двое мужчин наполнили стаканы ликером из графина. Золотистый Lõunamaine раззадорил пыл того, что помоложе: он схватил печенье с тмином и захотел поделиться им со своим другом, но проделал это странным образом — положил половинку себе в рот и без помощи рук передал ее в приоткрытые губы партнера. Тот, что постарше, время от времени закуривал, спички вспыхивали, и их пламя отражалось в блестящих глазах. Партс угадал движения ног мужчин по еле заметному колыханию скатерти. В тот момент, когда голень молодого коснулась голени старшего, ноздри у обоих вздулись, а скатерть покачнулась. Они смотрели друг на друга, но взгляды уже путались в простынях. Партс зажмурился. Все это настолько завладело его вниманием, что он не заметил, как в зале появился Объект. Один ли он пришел, давно ли уже стоит посреди кафе? Партс обвел глазами посетителей, ища новые лица и отмечая тех, кто ушел. Коллега в углу смотрел прямо на Партса, в углу его рта дрожала улыбка, в глазах появилась насмешка. Партс перевел взгляд на любимый столик Объекта и обратно в зал. Необъяснимо. Объект пропал.
1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
До ушей Эвелин, сидевший в гостиной, донесся голос Рейна. Она попыталась расслышать, что он сказал, но громко работающее радио и проигрыватель, включенный по случаю их прихода, заглушали все слова. Это был дом, в котором часто бывал Рейн, но он никогда не рассказывал, почему и с кем он здесь встречается. Это был дом, куда Рейн никогда прежде ее не приводил. Эвелин волновалась, и поэтому неподвижно сидела на одном месте, хотя она была одна и никто не смотрел, чем она в гостиной занимается, как сидит и как выглядит. На низком столике стояла хрустальная ваза с печеньем, напольные часы тикали, обозначая боем каждую четверть, маятник качался, занавески шуршали на сквозняке, прокисшие сливки свернулись в кофе, и Эвелин не знала, куда бы его вылить. Может, Рейн просто оберегает ее и поэтому ничего толком не рассказывает. Или хочет поиграть в таинственного героя, изобразить важную персону, или просто пока еще не доверяет ей на все сто. А может, он взял ее с собой, чтобы утешить, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Все однокурсники Эвелин уехали в Тарту, как только туда перевели финансовый факультет. Эвелин уезжать не хотела, ведь Рейн оставался в Таллине. Недолго думая, Эвелин попросила перевести ее на другую специальность. Она не станет директором банка, как предполагалось, а станет инженером. Советскому Союзу нужны инженеры, они основа общества. Эвелин жалела, что оказалась совсем не готова к такому бессмысленному сидению. Она могла бы взять с собой конспекты лекций или навевающую сон книгу Саареперы “Принципы составления объяснительной записки к годовому и квартальному отчетам промышленного предприятия”. Теперь же ей не оставалось ничего другого, кроме как жевать предложенные изюм и печенье.
Еще на первом курсе Эвелин пару раз заходила в кафе “Москва” и уже тогда обратила внимание на Рейна и вьющуюся вокруг него компанию. Рейна невозможно было не заметить. Как и девушек вокруг него. Эвелин никогда бы не поверила, что Рейн может заинтересоваться ею, деревенской девушкой, у которой в гардеробе всего два свитера, одна юбка и одно платье и которая ничего не знает о тех вещах, о которых все знает Рейн и сидящие вокруг него девушки, меняющие платья, рубашки и брюки каждый день. Брюки! Мама обещала, что на вырученные от следующих телят деньги купит Эвелин новое платье, но до этого еще далеко. Она и представить себе не могла, что студенческая жизнь окажется такой сложной, если в шкафу у тебя всего одно платье. В гимназии все было проще: пришил воротничок, отпарил платье, и готово. Пожалуй, никто другой так не тосковал по школьной форме.
Эвелин хотелось пить, но она не осмеливалась выйти из гостиной. Остывший кофе так и стоял на столе, когда мужчины наконец вернулись. В убранстве комнаты чувствовалась женская рука, однако в доме не было никого, кроме открывшего им дверь человека в очках. Кто знает, может, Рейн заходит сюда, только когда его знакомый остается один. По модному интерьеру было заметно, что у хозяина квартиры хорошие связи, на книжных полках стояли книги, которые можно получить только из-под прилавка или напрямую из типографии. Эвелин любовалась высокими, до самого потолка, книжными полками и мечтала, что когда-нибудь в их доме тоже будут такие,
Рейн долго не соглашался брать ее с собой в этот таинственный дом, и Эвелин даже стала подозревать, нет ли у него другой девушки. Обвинение сорвалось с ее губ как бы само собой. Все эти разодетые девицы, проводящие вечера в кафе “Москва”, не давали ей покоя, в особенности студентка искусствоведческого отделения с белыми бедрами, которая делила с Эвелин и еще двумя девушками комнату в общежитии. Каждый раз, когда Эвелин тайно приводила Рейна в комнату, она была уже в кровати и как бы случайно выставляла напоказ из-под одеяла то голое бедро, то грудь, то голень. Глаза Рейна так и прилипали к этому бедру или округлой груди, сияющей в темноте словно луна, а девушка поворачивалась, якобы во сне, и рука ее еще больше приподнимала грудь, которая, казалось, жаждет прикосновения жарких губ. Поэтому Эвелин не хотела приводить Рейна в общежитие, полное девушек, снующих по коридорам в нижних юбках и хихикающих на кухне в ночных сорочках, и где соседка всегда укладывалась в постель в ожидании Рейна. Эвелин согласилась привести его только после долгих уговоров и напоминаний. Она тогда пожарила на кухне большую сковороду картошки, не жалея собранного в кружку жира для жарки, а Рейн в это время развлекал на вахте дежурную, которая делала для него исключение и забывала о правиле: никаких мужчин в женском общежитии после десяти часов. О том, чтобы пойти в мужское общежитие, не могло быть и речи, Эвелин не желала видеть стены, украшенные насаженными на булавки клопами. А потом, это будет еще более неловко… все эти парни… Да и Рейн никогда ее туда не приглашал.
В дом к мужчине в очках они пришли через заднюю дверь. До этого долго плутали обходными дорогами и тропинками между многоэтажными домами, потом вышли на большой проспект, с которого Рейн вдруг нырнул в кусты и потащил ее за собой, — так они оказались на заднем дворе частного дома. Там Рейн вынул несколько веточек из ее волос и пригладил ее взъерошенную прическу. Чулки, к счастью, остались целы, и Эвелин вздохнула с облегчением. Рейн громко постучал в серую дверь, и, пока они ждали, Эвелин наблюдала за соседкой. Женщина несла тяжелые ведра с водой, сохнущие на веревке марлевые подгузники у нее за спиной развевались на ветру, словно саван. Опрокинув ведра в лохань, она отправилась в обратный путь. Кто-то точил вдалеке косу. Эвелин вспомнила девушку, которую выгнали из общежития, а соседка с белыми бедрами сказала, что такие оплошности случаются только с идиотками. Эвелин не хотела быть идиоткой, опорочить себя, испортить себе жизнь, хотя Рейн и сказал, что так нельзя испортить жизнь. Можно, Эвелин это прекрасно знала, и это заставляло ее волноваться при каждой встрече, ведь она никогда не сможет объяснить родителям, почему бросила учиться. Разрешение на выращивание телят гарантировало дополнительные деньги на учебу помимо стипендии, но это означало, что после работы в колхозе мать еще и ухаживает за телятами. Она работала не разгибая спины, чтобы дочь могла учиться, а Рейн все время вовлекал Эвелин в такие ситуации, которые могли навредить учебе, клал руки туда, куда не следует. Каждый раз, когда Рейн оставался в общежитии и устраивался рядом с Эвелин, его рука тянулась к ее груди и животу, а Эвелин плотно сжимала веки, выбрасывала из головы картинку с грудью соседки и убирала руку Рейна в сторону, не позволяя ей вернуться обратно. Она старалась не думать о том, что Рейн может обидеться, а думала о летней сессии, беспокоилась за себя и за Рейна, который вряд ли сдаст экзамены в этом году. Рейн совсем забросил учебу, у него были другие дела, поважнее.
Голос Рейна раздавался уже совсем близко. Они смеялись, как смеются мужчины, которые после долгих споров пришли к одному общему решению. В этом смехе чувствовалось облегчение, он был слишком громким, чтобы быть беспечным. Именно так обычно смеется Рейн. Под этот смех Эвелин и ее друг двинулись обратно к двери, а оттуда через двор назад в большой мир. Рейн снял с себя куртку, укутал ноги Эвелин, чтобы чулки не порвались, и вынес ее сквозь кусты на дорогу. Уже на остановке Эвелин заметила в руках у Рейна холщовую сумку.
— Он тебе что-то дал?
— Книги, — ответил Рейн.
— Какие книги?
— Ты все равно не сможешь их прочитать.
Больше Эвелин не спрашивала, знала, что Рейн не любит зануд. Рейн был в хорошем настроении, слегка касался ее ключицы и шептал в ухо:
— Вот видишь, ничего ужасного не произошло.
Губы Рейна были так близко к ее губам, что она почти почувствовала поцелуй и отступила назад.
— Все смотрят.
— Ну и что?
Она отвела взгляд, губы Рейна коснулись мочки, дыхание наполнило ухо, и оно превратилось в морскую раковину — точно такую же она хранила дома в память об их совместной поездке автостопом на Кавказ. Эвелин высвободила пространство вокруг себя, слегка отодвинув Рейна.
Несмотря на веселость, Рейн волновался, его ладони были горячее, чем потный автобус, в который они сели. Но возбуждение его не было вызвано юбкой Эвелин, хотя она укоротила ее чуть больше, чем полагалось. Эвелин прижалась спиной к Рейну, опасаясь случайных приставал. Таких в переполненном автобусе всегда было более чем достаточно.
Ей удалось незаметно запустить руку в сумку Рейна, и она нащупала там плотную пачку фотобумаги. Рейн учащенно дышал ей в шею.
Вечером, прежде чем вернуться в общежитие, Эвелин, все еще удивляясь своей смелости, достала из кармана спрятанную там фотографию. На ней был только текст — сфотографированная страница книги на неизвестном ей языке.1965 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз
Девушка в брюках раскачивала ногой, сидя за опустевшим столиком Объекта. К ней подсела другая пигалица, и они вместе стали писать что-то на маленьких прямоугольных бумажках. Виски товарища Партса сковала внезапная боль. Он прекрасный специалист, а вынужден следить за тем, как шмакодявки делают шпаргалки. Партс заметил, как его коллега нырнул в двери гостиницы “Палас” в тот момент, когда сам он направлялся в кафе “Москва”. Сейчас он, наверное, распивает шампанское в кругу иностранцев, запихивая в рот густо намазанный черной икрой бутерброд. Почему Партса не послали туда? Неужели его деятельность вызвала нарекания? Неужели Контора им недовольна? Действительно ли органы решили, что ему больше подходит занятие именно такого рода — следить за юными хулиганами и вертихвостками? Партсу никак не хотелось верить в это. Он умел вести себя достойно, по-западному, и вполне подошел бы для международного общения в “Паласе”, значит, дело в чем-то другом. Кому-то не понравилось поведение его жены? Неужто жена представляла такую опасность, что Комитет госбезопасности решил отвести Партсу менее заметную роль? Сама мысль об этом казалась невозможной. Его никогда больше не позовут на совещание с высокопоставленными лицами, он никогда больше не получит приглашения на торжественные празднования и юбилеи. Партс вздохнул, зашелестев листами рукописи. Полумрак кафе давил на глаза. Партс не мог не покраснеть, вспомнив, как они вместе с женой встретили на улице директора Эстонского телеграфного агентства Альберта Кейса и жена стала ни с того ни с сего говорить о собраниях картин в школах. Поначалу Партс не заподозрил ничего плохого и позволил разговору продолжаться, как вдруг до него дошло, что жена расхваливает работы молодого Альфреда Розенберга, висящие на стенах Петровского реального училища. Партс закашлялся, в горле внезапно образовался ком.
Альберт Кейс удивленно приподнял брови и выпучил глаза:
— О чем вы говорите?
— Работы молодого Альфреда Розенберга. Удивительно талантлив, все признаки великого гения, невероятное владение линией.
К счастью, Партс сумел взять себя в руки и спасти ситуацию, выразив огорчение — действительно, он тоже слышал, что в школе по-прежнему висят работы Розенберга, почему никто не проявил бдительности в этом вопросе? Партс старался довести себя до такого бешенства, которое отодвинуло бы на задний план восхищенное щебетание и восторженное выражение лица жены. Новый утюг, купленный взамен сломанного, лежал в сумке и оттягивал руку, Партсу хотелось бросить его прямо на улице. Вокруг сновали люди, окна дома торговли “Каубамая” блестели на солнце, Кейс пристально смотрел на них своими рыбьими глазами, голос Партса стал повышаться, прохожие оглядывались, рука, державшая сумку с утюгом, окончательно онемела. Жена рассматривала витрины, как будто все это ее не касается.
Позднее Партс услышал, что в таллинской средней школе № 2, бывшем Петровском реальном училище, действительно обнаружили работы Розенберга и они были изъяты без лишнего шума. Жена пыталась объяснить, что оказала Партсу услугу, ведь таким образом вскрылась шокирующая информация и Партс от этого только выиграл. Но он прекрасно помнил, какими эпитетами наградила Розенберга жена: удивительно талантлив, невероятное владение, великий гений. А что, если Кейс доложил об этом Конторе?Партс заказал столичный салат, кофе и три трюфеля. Официант вернулся с подносом, и в этот момент в кафе пришел коллега, протиснувшись в тот же самый угол, что и вчера. В его глазах промелькнула насмешка, объектом которой не мог быть никто другой, кроме Партса. Тот попытался скрыть раздражение, собрав листы в стопку и постучав ею по столу. Выровняв их, он опустил стопку на стол и как бы невзначай коснулся нагрудного кармана. Паспорт был на месте, как и полагалось. Он сделал это непроизвольно и заставил себя скорректировать движение поднимающейся к карману руки, переместив ее к шее и поправив белый воротничок. Гладильщики комбината бытового обслуживания справлялись со своей работой вполне сносно, но, получив аванс, Партс стал мечтать о домработнице — белье, выстиранное в общественных прачечных, никогда не было идеально чистым. У Мартинсонов наверняка была работница или даже стиральная машина. Теперь такими вещами было очень легко подчеркнуть свое положение, невзначай упомянуть стиральную машину, как сильно она упрощает жизнь. Ходят же к другим Мария, Анна или Юли стирать белье и убирать квартиру за три рубля в день, у них тоже скоро будет домработница, которая наконец-то выгладит все носовые платки, количество которых из-за приступов жены было невообразимым. Но прежде всего он должен выяснить причину перемен, нельзя опускать руки.
Партс не любил утюги. Пока они жили в Валге, в ходу были угольные, которые он ненавидел не меньше жены, но по другой, нежели она, причине. Красный накал угольного утюга напоминал ему застенок в тюрьме Патарей, куда его привели после ухода немцев. Из соседней камеры доносились крики. Кричал Альфонс, еврей, которому удалось уцелеть при немцах, что в глазах советского правосудия однозначно делало его гитлеровским шпионом. Слушая эти крики, Партс решил выйти из застенка целым и невредимым. Органы пронюхали, что он обучался в разведшколе на острове Стаффан, и это мучило его до сих пор: Контора в очередной раз доказала свое превосходство, но для него это было плохо. С тех пор вид раскаленного утюга вызывал в памяти тошнотворный запах паленой кожи, запах унижения. От раскаленного железа его спас архив немецких документов, но он и без угроз стал бы сотрудничать с русскими. Он же умный человек, его не надо запугивать, утюгом жгли только ничтожеств.
Немного успокоив себя трюфелем, он стал раскладывать бумаги и одновременно делал пометки, не позволяя мыслям разбегаться, как в прошлый раз. О жене стоит подумать в другом месте, Партс не хотел, чтобы его озабоченность была заметна, он должен сохранять бодрый вид, хотя после того, как он наконец-то получил сведения об оставшихся в Эстонии женах репрессированных, тревога прочно поселилась в его душе. Его кое-как обоснованный запрос и путаные объяснения сработали, взгляд Поркова устремился в Москву, рука протянулась в сторону Кремля. Порков пообещал также достать сведения о Каалинпяя, но прежде чем он успел выполнить обещание, их сотрудничество прекратилось. В списке жен поначалу не обнаружилось ни одного подходящего имени, никого, кто мог бы быть невестой Роланда.
Он сразу же вычеркнул имена тех, кто жил географически слишком далеко, он не верил, что Роланд мог сойтись с абсолютно незнакомой женщиной издалека. Да и описания природы в записной книжке указывали на то, что Роланд находился где-то поблизости от родных мест. Скорее всего, он мог довериться женщине, с которой у него и прежде были какие-то отношения. Во всем списке было только одно знакомое имя, но оно казалось невероятным: имя его жены.
В течение двух последних лет Партс неоднократно просматривал этот список и все время натыкался на имя жены. Теперь он смотрел на нее новыми глазами, пытался найти в ее поведении какие-то зацепки, трещины, которые заставили бы ее открыться и все рассказать, нечто, что подтвердило бы его подозрения или хоть бы подсказало, как докопаться до правды. Подозрения крепли еще и оттого, что Партс не знал, чем занималась его жена, пока он был в Сибири. Жена не была на похоронах свекрови, но приезжала в гости при ее жизни. Мать писала, что наконец-то от невестки есть хоть какая-то польза. К тому моменту силы Леониды и Акселя уже иссякли, и она изо всех сил помогала выполнять норму, собирала ягоды, грибы, закручивала банки. Она чудом достала для плодовых деревьев и кустов карболовой кислоты, выменяв ее на свиной жир, распылила, как научил ее Роланд, и урожая хватило даже на продажу. А цветы обработала касораном. Даже таскала из леса дрова. Ночевала обычно на конюшне или в сарае, а иногда и в бывшей лесной избушке Леониды, для которой колхоз не нашел никакого применения. Это, конечно, было разум но: многие знали о связях жены с немцами, времена были непростые, а муж в Сибири. И все же. Что, если внезапная привязанность жены к родным местам и частые визиты к свекрови были связаны с Роландом? Что, если она спешила с корзиной ягод прямо в объятия Роланда, а он поверял ей в постели свои тайны?
Перед глазами Партса качалась нога девушки в брюках. Он медленно жевал салат, выискивая языком горошины и раскусывая их по одной, и время от времени аккуратно вытирал салфеткой следы майонеза в уголках губ. Возможно, его хватка стала ослабевать. Раньше он всегда знал, в какую сторону двигаться, инстинкт самосохранения всегда срабатывал. Теперь же он был растерян, связанные с рукописью поиски то и дело заходили в тупик, натыкались на неожиданные препятствия или, как в стену, упирались в глаза жены. Партс не понимал ситуации, в которую поставила его Контора. Несмотря на некоторую подготовку, в роли оперативника он чувствовал себя неуклюжим. Накануне он запаниковал, собрал бумаги и даже не проверил, действительно ли Объект пропал или же просто отошел в туалет. Выбежав на улицу, он какое-то время прислушивался, потом направился в сторону студенческого общежития. Свет в комнате Объекта не горел. Партс чувствовал себя собакой, потерявшей след. Он отчаялся. Луна насмешливо смотрела на него, отражаясь в темных глазах окон. Назавтра он с надеждой ожидал появления Объекта, стоя в незаметном углублении стены недалеко от входа в аудиторию. Напрасно. Юнца с бакенбардами не было в числе выходящей из зала молодежи, которая резко отличалась от той, что заседала по вечерам в кафе “Москва”. Обычные студенты, в их взглядах не было того напряжения и неподдельной увлеченности, что царили в кафе и особенно остро ощущались всякий раз, когда приглашенный рассказчик переходил к главному. То были тайные лекции. Неудивительно, что обычная учеба юнца не привлекала. Его интересовал пакт Молотова — Риббентропа и то, как живут люди в Финляндии и вообще за границей. Среди лекторов были те, кто сам выезжал за границу, журналисты и спортсмены, прошедшие тщательную проверку Конторы, получившие разрешение на выезд, — и вот благодарность за дарованные им особые права. Зависть ли жгла Партса, словно укусы слепня, или кожа его зудела от затхлого воздуха кафетерия?
Партсу нужны были результаты, карьеру необходимо было вернуть на прежние рельсы. Неуверенность вымести прочь, освежить навыки. Даже самые невероятные вещи могут оказаться правдой, если проговорить их вслух или написать на бумаге. Впервые он осознал это еще в гимназии. Из кармана учительского пальто пропали деньги, и его поставили в угол, чтобы он признался в содеянном. В конце учебного дня учитель собрал книги и сказал, что если он так и будет молчать, то ему придется остаться в школе на всю ночь, хотя и так уже все ясно: ведь когда все остальные вышли на перемену, он единственный остался в классе, чтобы стереть с доски, так как в этот день был дежурным. Он отрицал свою вину и, позволив словам слетать с губ, почувствовал, как участился его пульс, как зашумело в ушах, сомнение свинцом сдавило живот — не пройдет, не получится, учитель не дурак, он не поверит, — однако на коже не проступил пот с горьким привкусом страха, подмышки остались сухими, а дыхание глубоким и спокойным, как на богослужении, и учитель поверил, поверил сразу, и вера его крепла по мере того, как он продолжал рассказывать, уверенным голосом, в котором не было ни капли подросткового кукареканья, голосом мужчины, говорящего правду. О том, что это был вовсе не он, а Антс, который тоже заходил в класс на перемене, Антсу нужны были деньги, потому что он не успел выполнить домашнюю работу и заплатил за нее другим. Он тихо закрыл за собой дверь гимназии, стараясь сдержать улыбку. За углом он позволил ей растянуться во весь рот, и она не исчезала, пока он шел мимо играющих в англо-бурскую войну мальчишек, мимо парка и лавки сапожника, оставаясь на его лице до самого дома, и согревала его даже в тот миг, когда он опустил голову на перьевую подушку, под которой спрятал полученные от Антса кроны за написанное за него сочинение.