Когда мы состаримся
Шрифт:
— Я тотчас поспешил к этому человеку, своему соседу напротив, чей порог до тех пор избегал переступить, с кем даже не здоровался при случайной встрече. И вот явился — робким, заискивающим просителем. Первым протянул руку, предлагая мир, восхваляя его благочестие и прочие добродетели, прося прощения за обиды, которые прежде ему нанёс, обещая их искупить любыми угодными ему способами. Принял он меня с христианским смирением, не отклонив рукопожатия. Уверил, что никакого зла не помнит и не желает вспоминать. Напротив того, перечислил, сколь многим обязан мне ещё с детских, гимназических времён, сколько добра, сколько одолжений я ему сделал, чего я никак не мог припомнить, в чём тут же и признался. И поспешил перейти к цели своего посещения. Сказал, что пришёл по долгу давней дружбы, связывающей меня с одним добрым приятелем, и попросил прочесть письмо, в тот самый день мною полученное. Шарвёльди взял, стал читать. Я неотступно следил за его лицом, с которого во всё время чтения не сходила заученная приторная улыбка; мне от неё всякий раз становится не по себе. Дочитав, он неторопливо сложил письмо и возвратил мне. «Ты разве не понял, — спросил он с самым невинным видом, — что автор — сумасшедший?» — «Сумасшедший?» — оторопел я. — «Ну да. Он сам ведь пишет, что у него нервное расстройство, какие-то тени, кошмары преследуют. Всё это чистый бред». Никогда, дескать, у него с нашим другом Аронфи не было столкновений, которые подали бы повод для дуэли — американской, китайской, какой угодно. Чистейшая, мол, выдумка с начала до конца. Я-то знал, что не выдумка. Из-за чего-то ведь дрался же Аронфи, хотя неизвестно с кем. У Аронфи я больше не допытывался после тогдашнего его утвердительного ответа на мой вопрос, не убил ли он кого. Он, значит, себя самого подразумевал! И я попробовал ещё раз воззвать к лучшим чувствам Шарвёльди. «Сударь! Сосед! Ближний мой! — так говорил я ему. — Будь же человеком! Христианином, коего званием ты столь кичишься и коим стараешься прослыть. Подумай: ведь у этого нашего ближнего дорогая ему, любящая семья. Если хранится у тебя визитная карточка, переданная секундантом двенадцать лет назад, не мучай, не томи дольше её владельца, напиши на ней: „В расчёте“, и отдай мне это страшное долговое обязательство! По гроб жизни буду тебя уважать. Ведь знаю, что за день до срока ты всё равно именно так и поступишь. Не употребишь во зло данную тебе слепым случаем власть, не пошлёшь карточку в напоминание, что время истекло. Ты готов ему простить, так прости же сейчас! Лето его жизни было омрачено постоянно нависавшей угрозой, дозволь же хоть осень его скрасить светлому лучу! Возложи отпущающую длань на исстрадавшуюся главу!» Но Шарвёльди со всей определённостью утверждал, что у него нет и не было никакого картеля от Аронфи. И как это я могу предполагать, что он может злобу таить на протяжении стольких лет? Вся жизнь его, прошлая и настоящая, тому опровержение. Не было у него размолвок с Аронфи, а будь даже что, давно бы ему простил. Однако я всё ещё от него не отставал. Просил прежде подумать хорошенько. Аронфи наказал завершить это дело чести мне, если погибнет сам, а мне известен род дуэли пострашнее американской, когда противник умирает от одного укола булавки. Как бы взамен покладистого, богобоязненного и живущего далеко Аронфи не приобрести неотвязного врага в лице отпетого нехристя-соседа! Шарвёльди уверял, что ровным счётом ничего не знает. Клялся богом и всеми святыми, что ни в малой мере не причастен к опасности, угрожающей Аронфи. Но откуда же тогда это его угнетённое состояние?.. «А ты не знаешь? — изображая величайшее удивление, спросил этот фарисей. — Ничего не слышал? Могу тебе сказать по секрету. Аронфи несчастлив в семейной жизни. Вернувшись, он, как тебе известно, женился, но сразу же ушёл в ополчение, а потом с добровольцами в армию — всю войну [135] его не было дома. Вот с тех пор его и грызёт подозрение».
135
Речь идёт об аитинаполеоновской кампании 1809 г.
Хорошо, что огонь в камине угас; хорошо, что месяц заволокло тёмной тучей. Хорошо, что рассказчик не видел своего слушателя в эту минуту.
— И я был так глуп, что поверил! Не отринул сразу же гнусной клеветы, которой пытались запятнать честного человека и доброе имя его ангельски чистой супруги! Дал себя провести таким неуклюжим образом. Удовлетворился тем плоским общим местом, что красивая жена — лишние огорчения для мужа. Но всё-таки, встретясь однажды с матерью Аронфи, я взял и показал ей сочтённое небылицей письмо. Почтенная дама очень меня благодарила, попросив, однако, самому ему ничего о письме не говорить. С той поры она, по-моему, стала особенно пристально следить за сыном. И четыре года я держался на почтительном расстоянии от господина Шарвёльди. Но есть в календаре день, памятный для меня: годовщина нашего отъезда из Гейдельберга. И вот на третий день после шестнадцатой такой годовщины получаю я извещение, что на эту самую юбилейную дату Аронфи покончил с собой в кругу своей семьи.
Рассказчик умолк и, опустив руки, вперил взгляд в озарённую луною ночную даль. В комнате царила глубокая тишина, только большой маятник вёл свой мерный счёт минувшему и настоящему.
— Не знаю уж, что бы я с ним сделал, окажись тогда этот лицемер в моих руках! Но он как раз куда-то уехал, оставив мне письмо, в котором сожалел, что бедного нашего друга (нашего!) постиг столь печальный конец; без сомнения, семейные неурядицы толкнули-де его на это. И, укоряя несчастного за слабость духа, обещал за него помолиться. Ха-ха-ха! Хладнокровно убить человека, промучив его шестнадцать лет! Послав ему вдобавок ещё напоминание, чтобы не забыл! Скромного, порядочного, добродетельного отца семейства вынудить наложить руки на себя. С равнодушной улыбкой злоупотребить вверенной ему случаем адской властью над честным до щепетильности человеком и офицером. И после того ещё благоговейно складывать руки и возводить очи гор'e, поводя сокрушённо плечами: самоубийц, дескать, и небо не милует! Кто же это такой там, над нами? Как назвать его, который хорошего человека может телом и душой выдать подлецу, негодяю: на, дави?.. Ну, что мой мудрый юный друг? Научила ль тебя чему эта история? Защищай теперь против меня сего достойного праведника!
Но мудрый юный друг не мог сказать, научила ли его чему-нибудь рассказанная история. В беспамятстве лежал он в кресле, и полная луна заливала своим сиянием его неподвижно запрокинутое лицо.
XIV. Две девушки
Прошло восемь лет из десяти.
Похоронивший себя в пуште [136] юноша стал мужчиной. Лицо у него потеряло округлость, обросло бородой; из прежних знакомых мало кто узнал бы его теперь. Он и сам отвык от своего настоящего имени.
136
Пушта — степь, а также степное имение, хутор.
В доме Топанди сохранялся прежний уклад. Ципра полновластно царила за столом, Лоранд был за приказчика-исполнителя всех хозяйственных поручений. Жил в том же доме, сидел за тем же столом, был на «ты» со всеми гостями, пил и веселился, как они.
Пил и веселился!
А что же делать лишившемуся всякой цели в жизни молодому человеку?
Наедине он и с Ципрой был на «ты». «Сударыней» величал её только при посторонних.
— Дети, на днях ещё один ребёнок будет к нам, — сказал как-то Топанди за ужином Ципре и Лоранду. — Чёрт унёс одного моего милого родственника, с которым мы в таких тёплых отношениях были что даже не разговаривали. В чертей я, правда, не верю, но что его забрали в ад, готов, пожалуй, допустить. Нынче получил я от его дочки послание — прежалобное, но на диво складно, аккуратно написанное. Ну такой изысканный слог, такой каллиграфический почерк — на зависть любому комитатскому канцеляристу. Так вот, пишет бедняжка, что дом после папиной смерти наводнили те самые попирающие все божеские законы саддукеи, [137] что зовутся кредиторами. Всё опечатали, на всё арест наложили, даже на её рояль. Даже картины, ею самой нарисованные, пустили с молотка. Даже альбом, в который разные известнейшие умнейшие мужи собственноручно понаписали всякой чепухи, и тот продали — какой-то торговец табачными изделиями соблазнился красивым переплётом, купил за десятку. Бедную девочку взяли на своё попечение монахини, но она вот уже почти за год задолжала им за содержание и сейчас никакого другого крова не имеет над головой, кроме зонтика. Есть, правда, особа, приходящаяся ей матерью, но к ней нельзя по некоторым причинам обратиться. У всех же остальных родственников и знакомых, у кого она ни пытала счастья, нашлись свои веские доводы против такого рода прибавления семейства. На службу она не может поступить, так как её этому не учили. И тут ей припомнилось: живёт где-то, в глуши, чуть не на краю света один родственничек, настоящий царёк-самодур (это я), вот бы к нему податься в царевны. Вполне справедливая аргументация, и я уже уплатил за её пребывание в монастыре, на дорогу ей выслал денег — и ещё, сколько там нужно, чтобы явиться к нам при полном параде, как оно подобает.
137
Саддукеи — здесь: бездумные, механические исполнители.
И Топанди с удовольствием посмеялся своему сообщению.
Но другие отнюдь не разделяли его весёлости.
— Так что будет теперь в доме настоящая барышня, субтильная, сентиментальная. Придётся в её присутствии слова хорошенько выбирать: крепко подумать, прежде чем сказать. Всех нас по струнке заставит ходить.
— Ну уж, тебе-то чего бояться! — Ципра вместе со стулом сердито оттолкнулась от стола. — Тебя-то уж не заставит, будь спокоен. Ты здесь полновластный хозяин, сам прекрасно знаешь. Всё по твоему повелению делается. Против твоего желания поросёнка несчастного и то на стол не подадут. Как был, так царём и богом и останешься. Взбрело в голову — каждый всё с себя, до последней рубашки, снимай, потому что стирка в доме. Разонравилось что-нибудь, хвать — и за окно, приглянулось — денег не пожалеешь купить. Эта новая барышня и ключика не получит с серебряного кольца, что у тебя на красном твоём поясе! И против не пойдёт, если только сударя братца моего не околдует. А пойдёт — всё равно тебя сумею защитить. Пусть делает, что хочет!
И Ципра строптиво передёрнула плечами.
— Но ведь и мы будем делать, что хотим?
— Вы-то? — так и впилась Ципра в Топанди своими чёрными глазами. — Вы-то, конечно, будете делать всё, что этой барышне захочется, я уж вижу. Как только появится, все будете плясать под её дудку! Улыбнётся — и вы ей в ответ. По-немецки залопочет — и весь дом вслед за ней. На цыпочки встанет — и все в доме на пальчиках примутся ходить. Головка заболит — и все кругом шу-шу-шу, шёпотом станут говорить. С ней нельзя как с бедной Ципрой, когда её лихорадка трепала, а вы вдевятером ввалились к ней «Circumdederunt» [138] петь и перцовкой поить.
138
Католическая заупокойная молитва.
Эти инвективы ещё больше позабавили Топанди. Цыганка же остановила пылающий негодованием взгляд на Лоранде и не отводила, пока её горящие очи не наполнились слезами. Тогда она вскочила и, оттолкнув стул, убежала.
Топанди поднял опрокинутый стул и невозмутимо поставил на место. Потом пошёл за Ципрой и минуту спустя вернулся, ведя её под руку к столу с достойной испанского гранда церемонной учтивостью, всю шутливую преувеличенность которой бедная взбалмошная цыганочка не могла оценить.
Вывести её из себя было столь же легко, как и ублаготворить. Опять заняла она прежнее место, стала смеяться, шутить — всё над той же тонко воспитанной пришелицей.
Лоранд полюбопытствовал, как её зовут.
— Это надворного советника Бальнокхази дочка, — ответил Топанди. — Мелания, если правильно запомнил.
Лоранд даже вздрогнул. Один из ликов прошлого!
Как странно, что здесь придётся встретиться.
Хотя всё это было так давно. Едва ли она его узнает.
Мелани должна была приехать на следующий день вечером.
Наутро к Лоранду наведалась Ципра.
Молодого человека застала она перед зеркалом.
— Ого! — засмеялась Ципра. — А вы, оказывается, у зеркальца спрашиваете, хороши ли? Хороши, хороши, сколько раз вам повторять! Когда наконец поверите?
«Спрашивал» Лоранд, собственно, о другом: похож ли ещё на себя прежнего, достаточно ли изменился.
— Давайте-ка я. Так вас причешу, краше прежнего станете, — вызвалась Ципра с дружеской бесцеремонностью. — Пускай эта барышня вами любуется! Садитесь, завью вас.