Когда мы состаримся
Шрифт:
Беда, значит, какая-то или обида, не иначе.
Впрочем, оба ни словом больше не обмолвились о случившемся, будто ничего и не было. Какими были друг с дружкой, такими и остались: он — охочим до шпилек, подвохов, подковырок шутником, она — смешливой, шаловливой, своенравной упрямицей.
Топанди даже рискнул намекнуть за столом на происшествие.
— Попроси-ка, братец Балинт, нашу трапезу благословить, как я её научил, — сказал он после обеда. — Только прежде руки ей придержи.
— Но-но! — вспыхнув, погрозилась Ципра. — Смотрите, дошутитесь! Вы оба у меня в руках. Возьму вот волчьих ягод подложу в еду и отравлю вас всех — с собой вместе.
Топанди, широко улыбаясь, привлёк девушку к себе, гладя по курчавой головке. Ципра, растрогавшись, прижала его руку к губам. Но вдруг отпихнула изо всей силы и бросилась на кухню — бить тарелки, служанок за волосы таскать.
XVI. То самое кольцо
Но вот наступил и десятый год. Даже стал близиться к концу. А Лоранд и думать забыл о роковом сроке.
Он влюбился.
И любовь сразу вытеснила из его сердца всё остальное. Хандра, скука, атеизм, мизантропия — всё померкло в её лучах, как планеты бледнеют при свете зари.
И Мелани юноша тоже нравился.
Чувство её не было сильным: она была девушка разумная. Но достаточным, чтобы себе в нём признаться. Лицом благороден, обхождение внимательное — и место вполне пригодное, чтобы жену содержать.
И она частенько стала прогуливаться с Лорандом под сенью красавцев платанов, пока Ципра в одиночестве сидела за цимбалами, для себя извлекая из них тоскливые звуки, память давних кочевых странствий.
Лоранд без труда заметил, что Мелани с готовностью предоставляет ему вести её, куда вздумается, и охотно внимает излиянием влекущейся к ней души. Но сама так замкнута, так неразговорчива. И на пальце всё то же неизменное кольцо. Хоть бы слетел однажды этот окольцевавший её свободу заклятый перстенёк!
А ведь и срок её траура по отцу почти два года как истёк, и чёрное платье своё она давно сняла. И сиротский жребий не так уж горек: Топанди осыпает её всеми благами, какие только можно пожелать, будто родную дочь.
И как-то под вечер Лоранд, расхрабрясь, взял её за руку. Они стояли на горбатом мостике над протекавшим по парку ручьём, облокотясь о перила и созерцая кувшинки, а может быть, своё отражение в воде.
Итак, Лоранд взял Мелани за руку и спросил:
— О чём вы всегда грустите? По ком эти непрестанные вздохи?
Мелани подняла на него свои большие, умные глаза. Лицо его подтвердило, что вопрос подсказан самим сердцем и к сердцу обращён.
— Видите ли, одно то, что никто моими горестями не интересовался, уже достаточно грустно. Но если б даже и поинтересовались, я никому не стала бы рассказывать.
— Это запретная тема?
— Ну, уж раз я позволила заметить своё огорчение, считайте, что позволяю и о причинах спросить. Видите ли… у меня нет матери, хотя она и есть.
Девушка отвела взгляд.
Лоранд прекрасно её понимал, но именно об этом предмете хотел бы разузнать побольше. С её тайной была ведь связана его собственная судьба.
— Что это значит, Мелани?
— Сказать вам — это всё равно что душу перед вами раскрыть…
Просительно сложенные руки были ей ответом.
— Вот уже почти десять лет, как моя мать в один прекрасный вечер покинула дом — и не возвратилась. Молва связала её бегство с исчезновением одного молодого человека, жившего у нас, которому пришлось скрыться в тот же вечер по политическим мотивам.
— Как звали его? — спросил Лоранд.
— Имя его Лоранд Аронфи. Он наш дальний родственник. Очень красивым юношей считался.
— И с тех пор никаких вестей о вашей матушке?
— Никаких. Я думаю, она пошла на сцену и выступает под вымышленным именем где-нибудь в Германии, чтобы её тем вернее позабыли здесь.
— А молодой человек? Он не с ней?
— Насколько я знаю, он уехал в Ост-Индию — и письмом передоверил своё состояние младшему брату, Деже Аронфи. Но с тех пор и о нём нет известий. По всей вероятности, умер.
Лоранд вздохнул облегчённо. Итак, о нём ничего не знают. Думают, что уехал на Восток.
— Через несколько недель — годовщина того злосчастного события: дня, когда я лишилась матери, хотя она до сих пор жива; дня, который каждый раз меня омрачает, невольно наполняя стыдом и тоской, чувством заброшенности, неприкаянности… Ну вот, открыла вам свою заветнейшую тайну. Не будете осуждать меня из-за неё?
Лоранд бережно поднёс её нежную ручку к губам и поцеловал розовые ноготки, не сводя, однако, вопросительного взора с кольца на одном из пальчиков.
Мелани поняла красноречиво светившийся в этом неотступном взоре вопрос.
— Хотите знать, нет ли у меня тайны ещё заветнее, да?
Немой кивок подтвердил это предположение.
— Вы правы, — сказала Мелани, снимая с пальца кольцо. — Но это для меня тайна уже прошлая. Я давно умерла для того, с кем она меня связует. Когда он со мной обручился, я была ещё богата, у меня был влиятельный отец. Теперь я — бедная, покинутая всеми сирота. О таких кольцах полагается забывать.
И кольцо, выскользнув у неё из пальцев, подпрыгнуло на мостике и скрылось в воде, меж кувшинок.
— Достать?
— Пусть остаётся там, — мягко, мечтательно, задумчиво глядя на Лоранда, вымолвила девушка.
Тот, вне себя от счастья, прижал к губам несопротивлявшуюся ручку, покрыв вслед за ней поцелуями и личико. На головы им слетали лепестки с цветущих деревьев; оба вернулись, точно в венках, как настоящие жених и невеста.
В тот же день Лоранд переговорил с Топанди насчёт давно запроектированного жилья: пора бы начинать строить.
— Гм! Понятно, — усмехнулся Топанди. — Ишпан ведь может жениться, а для жены требуется отдельная квартира. В три недели всё будет готово.