Когда мы состаримся
Шрифт:
— С чем её и поздравляю! — усмехнулся Лоранд.
— Правду говорю. Мелани сама сказала. И его имя тоже. Йожеф Дяли его зовут.
Лоранд только засмеялся и пошёл, ущипнув девушку за тугую щёчку.
Но отравленная стрела глубоко впилась ему в сердце. Ох, какую же дурную услугу сама себе оказала Ципра, открыв Лоранду это имя!
XV. Любишь, так люби!
Услышанное всю душу Лоранду перевернуло.
Эта девушка — невеста его смертельного врага! Того человека, из-за которого ему предстоит умереть. И который посмеётся с удовлетворением, когда его, жертву собственной щепетильности, тайком повезут в склеп, а он той же ночью танцевать будет до рассвета на своей свадьбе и любоваться улыбающимся личиком, не омрачаемом даже тенью печали о погибшем.
О, мучительная, в неизбывный ад ввергающая мысль!
Нет, даже не в ад. Ещё глубже — или хуже: в неописуемую нравственную пропасть, где честь уступает место безразличию. Мысли этой удалось пошатнуть убеждение Лоранда в том, что между жизнью и честью, находящимися в руках врага, нет иного выбора, кроме как в пользу последней.
И с этой минуты образ его жизни совершенно переменился.
Полевые работы перестали нуждаться в его неотступном присутствии. Можно стало чаще оставаться дома.
И он перестал держаться от девушек на расстоянии. Стал навещать, сопровождать их, щеголяя туалетами, блистая остроумием и преувеличенной галантностью: ухаживая сразу за обеими — за одной искренне, за другой притворно.
Топанди наблюдал за ними, посмеиваясь. Любой оборот дела его устраивал. Ципру и Мелани он одинаково любил, а Лоранда — больше их обеих. Пара из них может получиться только одна; тех, кто сойдутся, он и благословит. Лотерея! Ничья рука не вправе вынуть билет за них.
Ципре между тем всё стало совершенно ясно. Лоранд вовсе не из-за неё остаётся дома.
Она сама была вынуждена признать превосходство Мелани над собой. Эта вдумчивость, деликатность, скромность во всём, эта рассудительность и находчивость. При всей своей девической невинности из самых щекотливых положений умеет выйти с достоинством. Когда весёлые собутыльники за столом разойдутся и Топанди с циничным самодовольством примется смущать девушек двусмысленны ми шуточками, она, Ципра, расшумится, с преувеличенным негодованием призывая их к порядку, а Мелани со сдержанностью истинно хозяйки тонко, остроумно обезвредит намёк. Без какой-нибудь ледяной невозмутимости, но и без глупого жеманства — и всех покорит!
Да, она настоящая хозяйка в этом доме, она всех милее, всех красивей и умнее. Везде и всюду победа за ней!
Отчаяние охватывало Ципру от этих мыслей.
«А ведь всё не так! Пускай она умная, красивая, очаровательная, но зато я лучше, только не могу это доказать. Сердце бы вынули моё да посмотрели… но это невозможно».
На каждом шагу приходилось убеждаться: с ней все только шутят, заигрывают, а ту принимают всерьёз.
И это совсем её ожесточило.
Не вкусившая от благ ученья и культуры, повинующаяся не каким-либо моральным правилам, а единственно голосу чувства, заложенному природой влечению, о высоких понятиях добра и веры могущая лишь смутно догадываться, девушка не задумалась бы убить соперницу, которую ценят больше неё.
Убить, но не так, как Белоснежку в сказке — королева, которой гномы беспрестанно нашёптывают: ты красива, спору нет, но та, другая, красивей. Ципра хотела бы убить, не убивая. Пускай умрёт для других, в общих глазах. А для себя, в своих — пусть себе живёт.
Она была всего-навсего цыганкой, всего-навсего язычницей, всего-навсего влюблённой. Унаследованными склонностями, ожесточающим воспитанием и страстью было подсказано это намерение.
Намерение поистине дьявольское! Коварный совет лукавого, прокравшегося в беззащитное женское сердце.
В один прекрасный день с маху порушила она принятый в доме порядок, перевернув всё вверх дном. Посгоняла прислугу с обжитых мест на другие, выставила мужчин из их комнат под предлогом, что обтрепались ковры на стенах, нужны новые. Пошла такая кутерьма, что Топанди скрылся в город от этих перемен.
Окна усадьбы смотрели на четыре стороны, сообразно с этим дом крест-накрест пересекали внутри два коридора. В один, со двора в сад, с обеих сторон выходили все комнаты.
И Ципра на время великого переселения устроила Лоранда и Мелани друг напротив друга. Ненадолго, на день, на два; послезавтра всем предстояло перебраться на прежние места.
Вот когда ей и пришла в голову дьявольская мысль: «Любишь, так люби!»
Ужинали втроём. Лоранд был рассеяннее и молчаливее обычного, и в его ответах Ципре, которая пыталась с ним заговаривать, сквозила явная принуждённость.
Ципра же была в особенно дурашливом настроении.
— Балинту баиньки захотелось! А нынче как раз не мешало бы за нами присмотреть, чтобы не украли.
— Запрись на ключ, дорогая Ципра, если боишься.
— Да как запереться? — смешливо поддразнила Ципра. — Служанки проклятые все замки на этой стороне разболтали, наймёшь посильней — и откроется.
— Ладно, я присмотрю за вами.
И Лоранд, пожелав спокойной ночи, ушёл, захватив свечу.
— Давай тоже ложиться, — заторопилась Ципра, — завтра пораньше надо быть на ногах.
Обычные беседы на подоконнике были на этот раз отменены.
Пожав друг дружке руки и пожелав доброй ночи, девушки разошлись по своим комнатам.
Комната Ципры была смежной с Мелани.
И едва та ушла к себе, Ципра задула свечу, прилегла, не раздеваясь, и, облокотись о подушку, примолкла в темноте.
Вдруг ей послышалось, будто на противоположной стороне тихо скрипнула дверь.
Сердце у неё так и подскочило, готовое выпрыгнуть из груди.
«Любишь, так люби!»
Она слезла с кровати, подкралась к двери и, затаив дыхание, припала к замочной скважине.
У Мелани ещё горела свеча.
Но самой Мелани ей не видно было. Только по слабому шелесту можно было догадаться, что она снимает платье. Но вот в белом ночном капотике, с полураспущенными волосами она приблизилась к столику со свечой. В руках — та самая чёрненькая книжка с фигурами в нимбах, которые Ципра разглядывала столько раз, так и не решась спросить, кто это.