Когда мы состаримся
Шрифт:
Фараон нетерпеливо рыл копытом обгорелый дёрн.
— И ты ищешь, чего больше нет? — потрепал его по шее грабитель. — Не горюй, будет тебе завтра корма — завались. Богача носить будешь в седле. Ничего, Фараон!
Разбойники завершили свой туалет.
— Идите доставайте лодки!
Шесть челноков были схоронены в камыше: шесть лёгких долблёнок, каждая на двоих, ими же перетаскиваемая на плечах через переволоки.
Ватага спустила лодки на воду и гуськом тронулась в путь, ловко, проворно правя по течению, которое об эту пору, после паводка, медленно стремилось вниз, к Тисе, пока вся вереница не достигла главного стока. По нему уже легко можно было доплыть до самого ланкадомбского парка, к охотничьему домику на краю.
Было около полуночи.
На деревне беспокойно выли собаки, но сторожевые псы из усадьбы, против обыкновения, им не отвечали. Они спали. Какая-то прохожая цыганка щедро покормила их на ночь сдобренной дурманом поросятиной.
Никем не замеченные, прокрались грабители во двор усадьбы и согласно заранее распределённым ролям заняли свои места у ворот, у людской, у колодца.
В доме царила тишина: обитатели спали первым, самым крепким сном.
Когда все разместились, где было назначено, Котофей ползком пробрался в кусты сирени у Ципры под окном и, взяв в рот листок акации, стал подражать пенью соловья.
Это был настоящий шедевр художественного мастерства. Сын диких степей, он с помощью простого листика сравнялся с искуснейшим из пернатых артистов. И феерическое его щёлканье, и нежные призывные трели, и прихотливые фиоритуры — всё, что нотами никому ещё не удавалось записать, воспроизвёл он с такой верностью и естественностью, что даже своих попрятавшихся сообщников ввёл в заблуждение.
— Вот чёртова пичуга, — ворчали они, — нашла время свистать.
Ципра уже спокойно спала.
Та незримая длань, благословения которой она искала, смежила ей веки, навеяв безмятежный сон. И доспи она до утра, быть может, и пробуждение её было бы счастливо и безмятежно.
Но под окном защёлкал соловей.
Соловей! Певец любви! Что понуждает тебя заливаться песней, когда остальные птахи уже дремлют по своим гнёздам, сунув головку под крыло? Кто это шлёт тебя: «Лети и возгласи: любовь да будет неусыпна»?
Кто обязал тебя спящих будить?
Ведь вот даже в песне поётся:
Чем влюбляться, всё бы спал бы,Всё бы спал бы, отдыхал бы,От любви бы не страдал бы.Ах! Ступай прочь, ночной певун!
Ципра попыталась снова заснуть. Но соловей не давал.
Облокотись о подушку, она прислушалась.
И на память ей пришло гаданье-предсказанье старухи цыганки Любовное поверье:
«Если в полночь под твоим окном запоёт соловей, выйди босиком сломи веточку, на которой он сидит, посади в горшок и поливай, принося воду во рту; примется — милый к тебе вернётся и не покинет никогда».
Ах! Но кто же бродит по ночам под открытым небом?
А соловей всё своё:
«Выйди, выйди босиком!»
Нет. Нет. Что за причуда! Увидит кто, расскажет — засмеют.
Но соловей продолжал свои рулады.
У, противный, спать не даёт.
Но что стоит попробовать посадить ветку в цветочный горшок? Никто и не догадается, почему, зачем. Невинная девичья прихоть, которая никому не мешает. Наивное любовное суеверие.
Что стоит попытаться?
А что, если? А вдруг тут что-то есть? Говорят же: до того любит — никаких недостатков не замечает. Не иначе, любовным напитком опоила! А вдруг?
Или удивляются: вот, мол, как крепко, как слепо любит, и чем она его приворожила? А вдруг!
Вдруг да есть такие духи, которых можно заклясть и будут тебе служить: всё приносить, исполнять, что ни пожелаешь?
Ципра невольно поёжилась.
Дрожь напала на неё, мурашки побежали по телу, неизвестно отчего.
«Нет. Так я не хочу! — твердила она про себя. — Коли сам сердца не отдаёт, обманом не буду домогаться! Зачем насильно отнимать, не заслуживши его любви? Не любит, зато хоть не будет ненавидеть! Нет, уходи, улетай отсюда, птичка, мне ты не нужна!»
И, отворотясь к стенке, натянула на голову одеяло. Но сон больше не шёл, и дрожь не унималась, и соловей в кустах не умолкал.
Поёт-заливается уже под самым окном:
«Выйди! Выйди! Выйди-выйди-выйди! Выходи!»
Временами, казалось, в этом щёлканье явственно звучало: «Ципра! Ципра!»
Страсть совсем отуманила ей голову.
Сердце готово было выскочить из груди — и каждая клеточка тела трепетала.
Девушка уже не владела собой.
Она выбралась из постели — и словно преступила спасительный круг, который ограждал её от всех исчадий преисподней.
«Выйди босиком!»
До сирени ведь несколько шагов.
Кто увидит? И что тут такого?
Невинное детское баловство, и только.
Ничего ведь дурного она не делает. Но откуда эта лихорадочная дрожь?
Ветку идёт сломить, а чувство такое, будто решилась на тяжкий грех, от которого разве бессонная ночь могла бы спасти.
Стараясь не скрипнуть, тихонько отворила она дверь.
Ведь в комнате напротив — Лоранд, как бы не услышал.
Босиком скользнув мимо, она вынула осторожно железный болт, отодвинула засов — и ключ в замке повернула медленно-медленно, чтобы не заскрежетал.
Открыла — и выглянула в сад.
Наружи всё замерло в задумчивом безмолвии, звёзды в этот час, когда выпадает роса, мерцали как-то особенно, отливая то зелёным, то красноватым.
Соловей в кустах уже и не пел, а словно лепетал, будто целуясь-милуясь с подругой.
Ципра оглянулась по сторонам. Глубокая ночь, никто её не видит.
Однако же она стянула на груди полотняную рубашку, словно стесняясь звёзд, стыдясь своих голых ног.
Ах, да всего ведь минута!
Только пробежать по нежной росистой траве; ни камешки не вопьются, ни сухой лист не зашуршит.