Когда мы состаримся
Шрифт:
Почтенный господин Койя дал-таки жене себя раззадорить и самолично сходил к дому исправника, избравшего село своей резиденцией, — сообщить гайдукам о происшествии.
Выйдя под вечер на конец деревни караулить, заметил он цыганку, которая шла из Ланкадомба с тяжёлой, видимо, корзинкой, оттягивавшей ей руку.
Ни слова не сказав, сторож последовал за ней по другой стороне улицы до базара, где как раз толпился пришлый люд, слушая его жену: разные слухи-новости отовсюду.
— Постой-ка, Марча! — на площади крикнул сторож, заступая цыганке дорогу.
— Чего ещё? — спросила та, поведя плечом.
— Что там в корзине у тебя?
— А что там может быть? Поросёночек славненький есть, да не про вашу честь.
— Ну-ка, ну-ка! А ушки-то не разрезные у него?
— Разрезные, не разрезные — всё одно не про тебя.
— Ух ты, какая бойкая! А ну, дай поросёночка посмотреть.
— На, смотри, чтоб ты ослеп! Не видал, что ли, никогда? На, на!
И цыганка приоткрыла корзину, где, положенная на живот, мирно покоилась злополучная жертва, навострив, как живая, свои надсечённые ушки.
Вокруг стали собираться.
Кинулась туда и Борча.
— Вот он! Тот самый! Мой поросёночек!
— Твой? Тень от рысака турецкого султана твоя! Отойди! Нечего глазеть. Будешь пялиться — такого же родишь!
Собравшиеся захохотали: базарный сброд падок на грубости.
Смех окончательно вывел его степенство господина Койю из себя. Он ухватил неоднократно упомянутого выше поросёнка за задние ноги и, прежде чем цыганка успела помешать, вытащил из корзинки.
Но тяжести не рассчитал: поросёнок оказался куда увесистей своих собратьев того же возраста, и господин Койя, не удержав, стукнул его оземь пятачком.
И тотчас изо рта его выкатился самый настоящий талер.
— Ого! Тут ещё и талеры!
Цыганка вырвала у него корзинку и метнулась было прочь. Но толпа схватила её. Она царапалась, кусалась, отбивалась — пришлось связать ей руки за спиной.
Достойный сторож не мог опомниться от удивления.
Знатная начинка для дарёного поросёнка! Сплошь талеры. Весь набит серебром.
Этого сама Борча не ожидала.
Думала наврать, а выходит, чистую правду сказала!
Надо об этакой оказии исправника известить.
С целым эскортом провожатых доставил господин Койя Марчу к жилью исправника, который как раз объезжал округу. Гайдуки скрутили воровку и заперли до его возвращения в тёмный чулан с единственным, выходившим на птичник узким оконцем под потолком.
Когда, около полуночи, исправник воротился, цыганки, однако, и след простыл. Ухитрилась сквозь оконную щель протиснуться — и давай бог ноги.
Осмотрев corpus delicti, [176] исправник, со своей стороны, пришёл к тому мнению, что ежели поросёнок действительно принадлежал сударыне Борче, то и деньги, в нём запрятанные, явно происходят из дома Шарвёльди. Так что грабёж тут посущественней. И он, немедля выслав шестерых стражников верхами к Ланкадомбу, велел запрягать и сам через несколько минут последовал за ними с заседателем и гайдуками.
176
Вещественное доказательство (лат.).
Паук уже сидел в своём углу.
Едва стемнело, Шарвёльди поторопил своих женщин ложиться: завтра в Пешт, рано придётся вставать.
А сам, как только всё утихло в доме, обошёл двор, запер ворота, калитки — и комнаты тщательно позапирал.
После этого выложил на стол всё имеющееся оружие: два ружья, пару пистолетов и охотничий нож.
Не слишком-то тебе можно верить, кум Котофей! Вдруг во время еды разгорится аппетит и не только жертву, но и жертвователя захочется сожрать.
Соседство дюжины разбойников, хотя бы даже и союзников, не очень вдохновляет.
В одиннадцать ночной сторож прокричал своё: «Послушивай! Поглядывай!»
И Шарвёльди уселся к окну.
Окна на улицу были забраны снаружи железными ставнями, каждая с круглой дырочкой посередине, чтобы можно было подсматривать. Дырочки тоже закрывались шторками.
Шарвёльди растворил рамы, чтобы лучше слышать, и стал поджидать появления страшных ночных теней.
Ночь стояла тихая, тёплая, какие бывают в конце весны.
Природа, казалось, спала: ни один листок не шелохнётся. Лишь изредка пронесётся звук не звук, шорох не шорох: будто лес, луг вздрогнут во сне; вздох тронет верхушки лип и замрёт внизу, в болотных тростниках.
И вдруг по всей деревне жутко завыли псы.
В собачьем лае нет чего-либо неприятного; скорее он убаюкивает, усыпляет. Но когда бдительный домашний страж, почуяв неладное, перейдёт на протяжный, тоскливый вой, неладно, нехорошо становится на душе.
Только паука в его углу эти тревожные звуки радовали. Идут!
Вой продолжался долго. Но смолк и он, и снова воцарилась задумчивая, ничем не нарушаемая тишина.
Одни лишь преданно-самозабвенные певцы ночи, соловьи, наперебой заливались в дальних и ближних садах.
Шарвёльди долго сидел, прислушиваясь, но не к пенью соловьёв. Что-то сейчас будет?
И вот ночную тишину прорезал страшный вопль.
Так девушка вскрикивает, подкарауленная покусителем.
Минуту спустя — опять вопль, ещё отчаянней, ещё надрывней.
Как будто девушке нож всадили в грудь.
Потом — два выстрела подряд и проклятья вперемешку с бранью.
Всё это донеслось из усадьбы Топанди.
А затем началась беспорядочная пальба, перемежаемая шумной руганью.
Паук вздрогнул в своём углу. Проснулись! Не удалось застать врасплох.
Ну, ничего, их много, с двоими уж как-нибудь справятся.
На помощь никто не сунется, под пули.
Но вот стрельба стала реже. Послышались другие звуки.
Удары обухом в тяжёлую дверь, звонкой киркой по каменной стене. Лишь иногда хлопнет выстрел, отблеска которого, однако, не видно в темноте. Наверняка стреляют прямо в дверь, а отвечают из окна, потому и не видно вспышки.