Когда мы состаримся
Шрифт:
— Не унывай, Ципра! Ты обязательно поправишься, — беря её за руку, сказал Топанди.
Девушка в ответ переплела с его пятью пальцами свои. Так сплетают пальцы молящиеся.
— Господин мой. Я знаю, что стою на краю могилы. Вот я соединила свою руку с вашей. Так складывают руки, молясь. Неужто вы дадите мне сойти в могилу, так и не научивши какой-нибудь молитве? Нож миновал вас этой ночью, поразив меня. Так разве нельзя исполнить моё последнее желание, разве я этого не заслуживаю? И не заслуживает разве
— Повторяй за мной, — со стеснённым сердцем сказал Топанди.
И он прочитал ей «Отче наш».
Тихим, прерывающимся голосом девушка благоговейно повторяла за ним слова — такие прекрасные, такие возвышенные.
Сначала повторила всё, потом попросила читать ей частями, допытываясь: что значит вот это выражение, а что вот это. Почему «отче» и что такое «царствие твоё»? И простит ли он нам, если мы простим своим недругам? Сумеет ли нас избавить от всех лукавых помышлений? И что сокрыто в этом «аминь»?.. И наконец, самостоятельно прочитала Топанди всю молитву без единой ошибки.
— Ну вот, я уже и лучше чувствую себя, — с просветлённым лицом промолвила она.
Атеист отворотился, пряча слёзы.
В ставни сквозь отверстия от пуль просачивался свет.
— Закат это? — прошептала Ципра.
— Нет, дочка, восход.
— А я думала, уже вечер.
Топанди отворил одну ставню, чтобы видны стали солнечные лучи, и опять подсел к постели.
Лицо девушки пылало от жара.
— Лоранд уже близко, — ласково сказал он ей в ободрение.
— Зато я скоро буду далеко, — сорвался вздох с её горячих губ.
И правда, до чего же долго не возвращается Лоранд!
Она не спрашивала больше про него; но при каждом скрипе дверей, стуке колёс вся обращалась в слух — и снова поникала, когда оказывалось: не он.
Как же это он так запаздывает!
А между тем Лоранд летел во весь дух, насколько хватало резвости у четырёх его рысаков.
Жар от раны всё сильней возбуждал воображение девушки.
«А вдруг дорога небезопасна? С разбойниками встретится, которых прогнали отсюда? Или с какого-нибудь моста расшатанного упадёт?»
Одна страшная картина рисовалась ей за другой. Она вся трепетала от страха за Лоранда.
И тут пришло на ум: она ведь теперь всегда может защититься от страхов. Она ведь умеет молиться.
Подняв сложенные руки, девушка закрыла глаза.
И едва успела вымолвить про себя «аминь», как со двора донёсся стук экипажа, и знакомые шаги послышались в коридоре.
О, блаженное чувство!
Чувство, что молитва услышана.
Блаженны, кто в это веруют!
Дверь отворилась, боготворимый юноша ступил на порог.
Поспешно подойдя к постели, взял он Ципру за руку.
— Мне повезло: перехватил доктора по дороге. Хорошая примета.
Ципра ему
Главное, он здесь: вот самая лучшая примета!
«А с тобой ничего не случилось?» — спрашивал её взгляд.
Врач осмотрел рану, перевязал и велел девушке лежать спокойно, не ворочаться, поменьше разговаривать.
— Есть надежда? — тихонько спросил Лоранд.
— Будем надеяться на бога и на крепкий организм.
Врачу надо было ехать к раненым преступникам. При девушке остались Лоранд с дядюшкой.
Лоранд присел на кровать, заключил горячую руку девушки в свою. Врач оставил какое-то успокоительное лекарство, и Лоранд сам давал его больной.
И Ципра готова была благословить ранивший её нож.
Лишь она знала, как глубоко он вонзился.
Мужчины думали, что эта небольшая колотая ранка не может угрожать жизни.
Топанди, усевшись за Лорандов стол, принялся за письмо и на вопрос, кому, ответил: «Священнику».
Вот уж кому он не имел обыкновения писать!
Ципра подумала, что это всё из-за неё.
Она ведь ещё некрещёная.
И лёгкая дрожь пробежала у неё по телу при этой мысли.
Что за таинственные притворы раскроются пред ней? Что за чертог — с целой анфиладой ослепительно великолепных залов, быть может?
Вскоре снова раздались шаги. Уже не священник ли?
Но нет.
В вошедшем она узнала давно не появлявшуюся фигуру: заседателя Буцкаи.
На его круглом лице изображалось необычное волнение, произведённое разбирательством преступления столь запутанного.
Отозвав Топанди в сторону, он стал с ним перешёптываться.
Ципре не слышно было, о чём они говорят. Но взгляды, бросаемые на неё, всё ей открыли.
Суд, суд вершить идут над преступниками. Всё расследуют с начала и до конца, что им знать надлежит. Прочих уже допросили, теперь её черёд. Придут со связками бумаг, начнут спрашивать: «Где была? Почему ночью вышла из комнаты? Зачем открыла входную дверь? Чего тебе там нужно было, в саду?»
Что сказать на эти ужасные вопросы?
Попытаться ложью прикрыть свой стыд от всевидящего, который призывает её во свидетели, к кому она тянет руки, моля о милосердии пред уходом в вечность?
Или сознаться во всём?
В том, что полюбила? И какая была глупая? Движимая каким суеверием пошла? Чем думала привлечь к себе милого?
Признаться в этом? Нет, это невозможно. Лучше кровью истечь, чем выдать заветную тайну.
Или же молчать, упорно запираться? Отяготить себя подозрением, что вот, мол, дочь разбойника дверь открыла грабителю-отцу, злоумышляя заодно с преступниками?
Ох, какие мучительные сомнения.
Но опять она вспомнила о верной защите против всяких терзаний. И, простёршись перед престолом всевышнего, обняв подножие его, стала прилежно молиться.