Когда мы состаримся
Шрифт:
Не прошло и четверти часа после ухода заседателя, как снова кто-то пришёл.
Это был исправник Миклош Дарусеги.
Девушка вздрогнула. Вот он, допросчик!
Топанди, вскочив, поспешил навстречу вошедшему.
— Доктор запретил ей разговаривать. Нельзя допрашивать её в таком состоянии, — сказал он, понизив голос.
Но Ципра расслышала — и вздохнула облегчённо.
Нашёлся заступник.
— Могу, впрочем, ответить за неё и я, так как почти с самого начала был там, — обратился к судье Лоранд. — Ципра услыхала шум в саду и, как всегда, не побоявшись, пошла посмотреть, что там. В дверях столкнулась с грабителем, преградила ему дорогу и стала звать меня — и до тех пор боролась с ним один на один, пока я не пришёл на помощь.
Ципре было лестно услышать такое объяснение. И приятно, что Лоранд сам в него верит. Это было видно по его лицу.
— Тогда у меня нет вопросов к барышне, — ответствовал Дарусеги. — К тому же дело уже закончено.
— Закончено? — вытаращился Топанди.
— Именно так. Обстоятельства выяснены, приговор вынесен. И приведён в исполнение.
— Как это?
— Главарь банды, старый Котофей, перед смертью — кстати сказать, более мучительной, чем любое наказание, следовавшее по закону, — дал важные и вполне связные показания, которые вкупе с другими дополнительными обстоятельствами весьма компрометировали вашего соседа-землевладельца.
Глаза Топанди сверкнули.
— Шарвёльди?
— Именно. И в такой степени компрометировали, что пришлось подумать о привлечении и его тоже к судебному дознанию. И мы с моим коллегой незамедлительно к нему отправились. Обеих дам мы застали в крайнем волнении. Выйдя к нам, они выразили величайшее беспокойство по тому поводу, что господина Шарвёльди нигде во всём доме не могут обнаружить, комната же его открыта настежь и пуста. Спальня действительно оказалась пуста, на столе было разбросано оружие, в денежном ящике торчал ключ, дверь распахнута. Где он мог быть? Оттуда хотели мы перейти напротив, в столовую, но дверь была заперта. Дамы уверяли, что она обычно всегда запирается. Но ключ-то был вставлен изнутри. Двери из столовой, кроме коридора, вели ещё на кухню и на веранду. Мы их тоже осмотрели — обе были заперты изнутри! Кто-то, значит, должен там быть. Именем закона я призвал находящегося там открыть нам. Никакого ответа. Так как и на вторичное моё предложение никто не открыл, пришлось взломать дверь — и когда свет проник в тёмную комнату, ужаснейшее зрелище предстало перед нами. Прямо перед столом, на месте люстры, висел в петле хозяин дома. Опрокинутый стул под ним подтверждал, что он сам покончил с собой.
Потрясённый Топанди торжественно воздел руки.
— Боже правый! Твоя десница.
И, растроганно сложив руки, опустился у изголовья кровати на колени.
— Вот теперь я прочитаю тебе «Верую». Повторяй, доченька, за мной.
Даже у врача не хватило бы духу это запретить.
Ципра благоговейно внимала удивительным словам.
Какой в них возвышенный смысл, мятежный и утешительный!
Любящий отец и пречистая мать; бог, ставший человеком, страдающий из-за людей — и ради них умирающий — и восстающий из мёртвых, сулящий суд правый — и прощение грехов! И воскресение, жизнь вечную!
— Что такое жизнь вечная?
Ах, если б на это мог кто-нибудь дать ей ответ!
Атеист ещё не поднялся с колен, как вошёл священник.
— Святой отец! Перед вами новообращённая, дожидающаяся крещения, — не стыдясь своей позы, не спеша вскочить, сказал Топанди. — Сейчас я научил её читать «Credo».
Девушка подняла на него благодарный, лучившийся счастливым удовлетворением взор.
— А где восприемники?
— Один — господин судья. Соблаговолите? Другой — я.
Ципра умоляюще переводила глаза с Топанди на Лоранда и обратно.
Топанди понял эту немую просьбу.
— Лоранд не может. Сейчас узнаешь — почему.
Обряд был совершён — с той краткостью, какая приличествовала состоянию больной.
Топанди обменялся со священником рукопожатием.
— Простите эту руку, буде чем погрешила.
— Долги ваши рукопожатием уже отпущены.
— А своей рукою удостойте нас благословения.
— Всех подходящих под него всегда готова удостоить.
— Не для себя прошу, я жду наказания и приму его безропотно. Благословите любимых моих детей. Вот этот юноша попросил у меня вчера руки этой девушки. Они давно питают друг к другу чувство, коего оба достойны. Благословите их союз. Ципра, ты согласна?
Бедная девушка обеими руками закрыла пылающее лицо. А едва Лоранд, подойдя к ней, взял за руку, разрыдалась.
— Разве ты меня не любишь? Не хочешь стать моей женой?
— Ах, да вы подшутить решили надо мной! На смех хотите поднять бедное, несчастное создание. Да и кто я для вас?.. Простая цыганка.
Со сжавшимся сердцем прижал Лоранд её руку к груди. Что-то говорило ему: есть в этом доля правды. Девушка вправе думать, будто и сейчас её только дразнят. И мысль эта болью отозвалась в его душе.
— И ты можешь меня подозревать в такой жестокости? Я подымаю тебя на смех? В такую-то минуту?
— Какие шутки, когда я вот тут, сейчас присутствие самого всевышнего ощутил? — поддержал Топанди.
— Я? Смеяться над любимой?
— И над умирающей, — пролепетала Ципра.
— Нет! Ты не умрёшь! Ты выздоровеешь, и мы будем счастливы с тобой.
— Это вы сейчас так говорите, когда я умираю, — промолвила с грустным упрёком девушка. — Все блага сулите, когда мне ничего больше не нужно, кроме горсти земли, которую бросают на гроб.
— Нет, нет, дочка, — возразил Топанди, — Лоранд вчера ещё попросил у меня твоей руки. Он только материнского благословения ждал, чтобы тебе признаться.
Луч радости мелькнул во взоре Ципры, но тотчас же он снова омрачился.
— Ну да, — сказала она, отводя растрепавшиеся пряди с лица, — вы со мной как с больным ребёнком. Будут тебе красивое платьице, игрушки замечательные. В цирк отведём, путешествовать поедем, сердиться на тебя не будем никогда, только поправляйся скорей. Порадовать хотите, чтобы поскорее выздоровела. Что ж, и на том спасибо.
— Не хочешь верить мне, так поверь его преподобию, — сказал Лоранд. — Вот, смотри: ночью я написал матушке о тебе. Вот письмо, на моём столе, уже запечатанное. Прошу вас, святой отец, вскройте его и прочтите вслух. Вам она поверит, увидит, что не обманываем её.
Священник вскрыл письмо, и Ципра, не выпуская руки Лоранда из своей, выслушала с просветлённым лицом:
«Дорогая матушка!
После стольких печалей, стольких огорчений, которые нежнейшему из материнских сердец доставил я за свою жизнь, вот наконец радостная весть.
Я женюсь.
Беру в супруги полюбившую меня бедным, безвестным, безродным, единственно ради меня самого — и мною любимую за верное, преданное сердце, чистейшую душу; любимую ещё крепче, чем любит она.
У моей милой нет ни звания, ни состояния, родителями её были цыгане.
Не хочу описывать её поэтическими фигурами, в этом я не силён. Я лишь чувствовать умею, а не рассказывать о том.
И пусть не письмо, а сама любовь моя будет ей рекомендацией.
До сих пор наша любовь причиняла нам обоим одни страдания. Пускай же теперь принесёт она счастье!
И полноту этому счастью может сообщить лишь твоё благословение.
Ты добрая, ты меня любишь, ты живёшь моими радостями.
Ты знаешь, помнишь, какую нелёгкую жизненную школу я прошёл.
Знаешь, что судьба моя так или иначе всегда устраивалась по мудрой воле провидения.
И ты, лучшая из матерей, так любящая меня, так кротко уповавшая на высший промысел, не будешь и на этот раз ждать какого-либо особенного чуда, чтобы молитвенно сложить с детства оберегавшие меня руки.
И вместе с моим именем помянешь в своей молитве также мою верную возлюбленную, Ципру.
Верую в твоё благословение, как в заветы нашего исповедания, как в искупление грехов, в вечную жизнь.
Но будь ты даже не той, какой создана: осиянной вечной любовью, доброй, участливой матерью, готовой всегда благословить, а совсем другой: холодной, гневливой и злопамятной титулованной барыней, блюдущей чистоту фамильного герба, желающей сама распоряжаться своей судьбой, бросающей этой девушке лишь своё проклятие, я и с этим приданым возьму её в жёны, потому что — люблю.
Милосердие господне да пребудет меж нами.