Когда мы состаримся
Шрифт:
А сколько смертоносных пуль просвистало над головой!
Как жадно прислушивался он к полёту этих заунывно посвистывающих вестниц смерти, как жаждал встречи с этими новейшими Парками, которые во мгновение ока могут вас отправить на любую другую звезду! Но тщетно. Они слишком хорошо знали его — и не трогали.
Эти звонкие пчёлки бранных полей — словно самые настоящие пчёлы: кто смело ходит средь них, того не тронут, прожужжат мимо; кто трусит, того и укусят.
Однажды пуля пробила на нём кивер.
И он всё жаловался мне: «Хоть
Наконец в одном из сражений осколок гранаты парализовал ему руку, и когда он, теряя сознание от удара шашкой, свалился с лошади, ещё и казацкая пика проткнула его насквозь. [184]
Но и то он не умер.
Несколько недель провалялся в походном лазарете, в палатке, пока я не приехал за ним и не отвёз домой. Там Фанни ходила за ним. И выходила.
Сколько раз доводилось мне слышать от него: «Какие вы нехорошие! Зачем так любите меня! Какую дурную услугу оказал ты мне, брат, привезя из лазарета! Как жестоко было с твоей стороны, Фанни, бодрствовать возле меня ночи напролёт! Какой это был напрасный труд — стараться вернуть меня к жизни! О, как же я зол на вас, несносные вы люди! Ну зачем меня так любить!»
184
В походе 1849 г. против восставшей Венгрии принимала участие и посланная Николаем I армия Паскевича.
Но мы по-прежнему любили его, невзирая ни на что.
И вот так помаленьку и состарились.
Схоронили добрую нашу бабушку, потом и маменьку. Остались с ним вдвоём, не разъезжаясь, не делясь.
Лоранд постоянно жил с нами, став настоящим домоседом. Неделями, бывало, не выходил из дома, когда мы отлучались в город.
Новые времена, новый уклад жизни и меня заставили отказаться от профессии, столь почитавшейся когда-то нашими предками. Я запрятал подальше свой диплом и занялся хлебопашеством.
И стал недурным земледельцем!
Им остаюсь и по сю пору.
Лоранд и тут нас не покинул, продолжал жить с нами.
Хотя жизнью это уже трудно было назвать. Он не жил уже, а так, существовал со дня на день.
Горе горькое было видеть это, наблюдать его и думать, кем был он и кем стал.
Этот статный некогда красавец, герой по призванию!
Это пылкое сердце, которое могло стать райским прибежищем для женщины!
Этот незаурядный, просвещённый ум, который мог путеводной звездой заблистать в этой стране!
И вот этот обделённый счастьем могучий дуб понемногу облетал, бездеятельно роняя лист за листом и ничего не ожидая от дней грядущих.
Больше того: страшась их.
Не раз приступал я к нему с предложением замуровать дверь того одинокого строения у ручья.
Пусть дети мои не допытываются, что там, внутри; не силятся разгадать таинственную надпись, как я в детстве.
Лоранд не соглашался.
«Ещё одно место свободно».
И
И в нас, и в него.
Каждый вечер мы прощались, будто насовсем.
Ничто в жизни больше его не радовало. Ничто не занимало из того, чем занимаются обычно все люди. В карты он не играл, вина не пил; вечно был трезв — и безучастен. Ничего не читал, кроме книг по математике. Ни разу не удавалось мне его уговорить взять в руки хотя бы газету.
«Вся история — сплошная ложь!»
Лето стояло или зима, он по утрам, когда все ещё спали, ежедневно ходил на кладбище, где «под душистой травой-муравой» покоилась Ципра, и, проведя там несколько минут, возвращался: летом — с зелёной былинкой, зимой — с сухой.
Был у него дневник, куда ничего не заносилось, кроме ежедневной даты, а вместо записи прикалывалась травинка.
История жизни, строки которой обозначены высохшими былинками: сколько дней — столько увядших травинок!
Может ли быть книга, печальнее этой?
Фруктовый сад и пчельник — вот его последнее увлечение.
Растения и насекомые по крайней мере не изменяют любящим их.
Целыми днями холил он свои саженцы, деревца, сражался с садовыми вредителями — и постигал государственное право, наблюдая улей, эту образцовую конституционную монархию.
Много есть людей, особенно в теперешней Венгрии, склонных убивать время. Лоранда же время медленно убивало.
Даже на охоту он не ходил, говоря, что ему нельзя брать в руки огнестрельное оружие.
Кто-нибудь из детей всегда спал в его комнате.
«Самого себя боюсь», — признавался он.
Самого себя боялся — и того безмолвного здания у ручья.
«Я хочу под душистой травой опочить!»
Даром пропавшая жизнь!
Как-то летом, под вечер, сынишка прибежал ко мне с известием: «Дядя Лоранд лежит в своей комнате на полу и не хочет подыматься».
Подозревая самое худшее, я бросился к нему.
До моего прихода он успел уже перебраться с полу на кровать.
Лицо у него пылало, как в лихорадке.
— Что с тобой? — спросил я, беря его за руку.
— Так, пустяки. Помираю вот помаленьку.
— Это ещё что? Господи! Что ты сделал?
— Успокойся! Не я.
— А кто же?
— Пчёлы. Пчелиный укус! Впору посмеяться. Умереть от пчелиного укуса!
Лоранд ещё утром говорил, что на его ульи нападают пчёлы-воровки и он пойдёт уничтожит их. Одна и ужалила его прямо в висок.
— Всё-таки, значит, не туда… не туда, — твердил он, лихорадочно дыша. — Не в восьмую нишу. На кладбище… Под душистой травой-муравой. Там будем лежать бок о бок. А ту дверь вели замуровать. Доброй ночи.
И он закрыл глаза… чтобы не открывать больше.
Когда Фанни прибежала на мой зов, он был уже мёртв.
Бравый герой, один выходивший против целого отряда, железный человек, которого не брали ни палаш, ни копьё, а погиб за какие-то минуты от предательского жала крохотного насекомого.