Когда мы состаримся
Шрифт:
— Что ты меня «барышней» зовёшь? Не видишь, что прислуга я, варю, пеку здесь, на кухне, рукава засучены, два фартука на мне.
— Какая вы прислуга! Прислуга голову так не держит, нрав свой прямо не выказывает. А вы меня, барышня, сразу глазками к стенке будто пригвоздили.
— Коли так много знаешь, догадаться бы, дура, должна, что не барышня я, а сама хозяйка.
— Небось не дура, небось не слепая, — с плутоватым прищуром возразила цыганка. — Домашнюю голубку от дикой не отличу? Какая вы хозяйка, милая барышня, вы барышня ещё. Достаточно я женщин видела, со
Ципра уж и не рада была, что затеяла спор. Почувствовав, что и впрямь раскраснелась, бросилась к горячей печке, турнув оттуда служанку: замаскировать румянец отблеском пламени.
Смущение её прибавило цыганке бесцеремонности, и она подступила ещё ближе.
— Знаю и другое, моя красавица. Радость, милая барышня, с печалью вместе ходит. Быстро краснеешь — много, значит, грустишь, часто вздыхаешь.
— Ну, теперь и правда убирайся отсюда! — прикрикнула Ципра, рассердясь.
Но от цыганки не так просто отделаться, коли уж пристала.
— А я средство хорошее знаю горю помочь.
— Прочь с моих глаз, я сказала!
— Послушный станет милый, как барашек ручной, что за хозяйкой ходит.
— Не надо мне твоих средств.
— Да это не такое, не питьё, только маленькое колдовство.
— Выставьте её отсюда! — приказала Ципра служанкам.
— Ой, зачем, девушки, сами лучше послушайте! Кто же от средства такого отвернётся, кому знать не хочется, как парня приворотить? Чтобы, как ни норовил, а к другой не ушёл? Чего, Жужи, смеёшься, или я не угадала? А ты, Кати? Видела, видела я, как твой Йошка со старостиной дочкой через плетень переговаривался; вот бы пошёл на пользу приворот.
И вместо того чтобы избавить Ципру от осады, толпа хихикающих девушек кольцом обступила обеих. Отрезав все пути к отступлению, они с любопытством слушали цыганку.
— Простое совсем средство и не вредное, задаром секрет отдаю. — И она ещё ближе подвинулась к Ципре. — Когда в полночь соловей засвищет под твоим окном, приметь, на какой он ветке, разуйся, пойди босая, сломи её да посади в горшок, поставь к себе на окошко, воду во рту приноси да изо рта поливай; примется веточка — вернётся к тебе милый и не покинет никогда.
Служанки дружно засмеялись секрету цыганки.
А та завела, заканючила, униженно выставляя ладонь.
— Бесценная, драгоценная красавица барышня, не пожалей уделить от господней благостыни…
У Ципры в карманах всегда было полно мелочи: медных гарашей, [171] шестикрейцеровиков, серебряных пяти-, десяти- и двадцатикрейцеровиков для удобства расчётов. И она стала перебирать в кармане передника монетки, нащупывая самую мелкую, медный вальтокрейцер, который обычно подавала нищим.
171
Гараш —
— Ах, милая, золотая, — уже заранее рассыпалась в благодарностях цыганка. — И у меня ведь дочка на выданье, ну, может, не такая красавица, но тоже статная. И у неё жених, хоть сейчас возьмёт…
Ципра стала нашаривать серебро.
— Да как взять, денег нет даже попу заплатить.
Ципра отыскала самую крупную серебряную монету, подала.
Цыганка уж так принялась её благословлять. Красавца жениха пошли, мол, господь, по гроб жизни тебя чтоб любил.
С тем и подалась дальше.
А Ципра в задумчивости принялась напевать почти без слов: «Цыганкой моя мать была…»
Глубоко задумалась Ципра.
Мысли наши… Они куда красноречивей слов! Если б язык мог пересказать всё то, о чём беседует с собой безмолвная душа!
«Ну почему ты такой?»
«Ушёл бы, что ли, к другой… Не видеть бы тебя никогда!»
«Кабы ты меня тоже любил! Кабы я тебя тоже не любила!»
«Не горяч — так лучше холоден будь, а то ни холоден, ни горяч».
«Сел бы, обнял — вот счастье-то; а он подойдёт, улыбнётся, скажет два слова — и дальше; уж лучше бы не подходил, не смотрел».
«Сто раз давала себе слово: не заговорит со мной — сама заговорю, не спросит — сама спрошу напрямик: любишь или нет?»
«Любишь, так люби!»
«Не луну с неба прошу, розу только сорви».
«Сорвёшь — всё равно оборвёшь, наземь бросишь; на шляпу не надо цеплять, расспросами смущаться, кто дал; сорвал да растоптал, всё равно от цыганки».
«Ах, зачем сманил, коли не любил».
«Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмёт — к чёрту пошлёт».
«Сколько их, песенок, присловий, которые бедные обманутые девушки повторяют!»
«А я сколько раз себе повторяла: язык у тебя не поворачивается сказать — песенку хотя бы спой. Но едва увижу его — в горле пересохнет, куда вся смелость девалась».
«Даром, что ворожея, а вот — приворожил».
«Какая я ворожея, ничего не знаю, не могу, вся моя сила пропала».
«Уж если я с ним заговорю — и его убью, и себя».
«Или себя одну».
«Но, может, так ничего и не скажу?»
И все эти сетованья-упованья бедняжка старалась заглушить домашней работой. Пока сердце томилось, глаза, язык, руки делали своё неустанное дело. Некогда тут на звёзды заглядываться, за струнами тосковать! Про таких неистовых хозяек говорится: «Всё в руках горит».
— Добрый день! — раздаётся вдруг у неё за спиной.
Девушка, сбивая на галерее бел'oк, и не заметила, как подошёл Лоранд со своим приветствием.
Она думала, он хоть на минутку остановится спросить, как обычно: «Что готовишь?» А она ответит своим, столь же обычным, вопросом: «А что вы любите? Скажете когда-нибудь наконец?»
Но он даже не остановился: просто случайно шёл мимо и, раз уж встретился, бросил это своё несчастное: «Добрый день». И пошёл дальше. Он искал Топанди.
Тот ждал его у себя. Лоранд застал его за чтением какого-то письма.