Когда мы состаримся
Шрифт:
— А умница! А образованный! — поддерживал папа Фромм с гордостью.
— А здоровенный-то! — ахал Генрих, дивясь, что не один он, оказывается, подрос. — А помнишь, как ты в первый вечер на кровать меня повалил? Ох, и злился же я на тебя!
— А помнишь, как ты кренделёк в тот вечер для Генриха припрятал? — сказала бабушка Фромм. — А покраснел-то, покраснел как тогда!
— А помнишь, — жестикулируя одной рукой за целых две, перебил папа Фромм, — как ты по-немецки первый раз со мной заговорил? Ох, и насмешил!
— Ну, а меня ты помнишь? — ластясь, просунула Фанни свою ручку под руку жениха.
— Как ты меня первый раз поцеловала, — в тон ей отозвался Деже, заглядывая невесте в сияющие глаза.
— Ох, и боялся же ты меня тогда!
— А как я вот тут, у косяка, стоял и ты пришла выведывать мой секрет — это помнишь? — вымолвил Деже с чувством. — Вот когда я тебя полюбил, так полюбил…
— Простите же мне, что я так долго стоял у вас на пути! — кладя им руки на плечи, сказал со вздохом Лоранд.
У всех слёзы навернулись на глаза — по хорошо ведомой каждому причине.
— Ну и счастливец я! — воскликнул папаша Фромм в полном восторге. И тут же, будто устыдясь своих радостных чувств, напустился на Генриха: — Вот только если бы не ты! Вы ведь и не знаете, милый господин Деже: ровно ничего из него не вышло! Fuit negligens. [164] Учился бы, как вы, давно бы архивариусом стал. Вот кого я хотел из него сделать. Архивариус! Какое почтенное звание. А он кем стал? Да никем. Как был, так и остался asinus. Quantus asinus! [165] В пекари пришлось сдать. Ничего другого ему не хотелось, вот глупец, perversus homo. [166] Pictor [167] — вот кто он теперь.
164
Не старался (лат.).
165
Осёл. И какой осёл! (лат.)
166
Дурной, испорченный человек (лат.).
167
Пекарь (лат.).
Бедному Генриху хотелось сквозь землю провалиться под градом этих обвинений, хотя пожелание это, наверно, не встретило бы сочувствия у посетителей булочной этажом ниже и у пекарей в подвале.
— Не беда, Генрих! — поспешил Лоранд взять шурина под защиту. — И у вас, и у нас будет, по крайней мере, полезный человек, который семью кормит. Я — земледелец, ты — пекарь, я обмолачиваю хлеб, ты выпекаешь; господа могут быть нами довольны.
И оживление господ снова придало более весёлое направление беседе. Примирился мало-помалу со своим уделом и папа Фромм: что тут плохого в конце концов, если сын продолжит отцовское ремесло? Оставалось и то утешение, что дочка как-никак теперь «сударыней» станет.
А Деже поджидало ещё удовольствие встретиться с бывшим своим директором: тот был посажёным отцом невесты. Обращение его по сю пору сохраняло некую солдатскую резкость, но сердцем был он по-прежнему искренне привязан к Деже и его родным с той и другой стороны. Мода успела уже догнать его вкусы: сапоги все стали носить тупоносые, так что он мог быть доволен, и хотя скрипку неизменно ломал, отбирая у незрелых юнцов, но пуританская строгость не помешала ему на Фанниной свадьбе танцевать с молодёжью постарше до самого утра.
Дружкой Деже был Лоранд.
Важная эта должность требовала стоять по левую руку жениха, когда он перед алтарём приносит обет верности будущей жене и руки их смыкаются, чтобы не разлучаться до гроба. Первым повеличал наш дружка невесту, звучно, внятно повторяя за священником слова, кои девушки выговаривают так несмело. Первым поднял бокал за здоровье новобрачных и в первой паре, с невесткой, открыл танцы. И он же день спустя за руку ввёл её в дом родителей жениха со словами:
— Войди, милая невестушка, в этот дом, откуда изгнало скорбь твоё кроткое личико, обними поджидающую тебя добрую свекровушку, которая первый раз надела сегодня вместо чёрного платья то синее, в каком мы её запомнили в лучшие времена. Приданого богаче не приносила ещё ни одна невеста. Будь же за то вовек благословенна!
А ведь Лоранд даже не знал, сколько для него самого сделала эта ручка, ответившая ему лёгким пожатием.
Безвестность — высшая награда для таких благодеяний.
— Пусть дети проведут свой медовый месяц в деревне. — Таково было мнение старухи-бабушки. — Кстати, попривыкнут самим себе хозяевами быть.
Однако это предложение встретило живейшие возражения и У матери, и у Фанни. Обе, правда, соглашались, что пожить летом в сельском уединении — прекрасно. Деже и оттуда сможет уезжать по своим судебным делам. Но мать взмолилась, чтобы её оставили с детьми: она-де не смутит их радости, вместе будет смеяться, веселиться, вот и платье надела прежнее. И просьба эта нашла столь пылкую, непреклонную поддержку невестки, что прочие двое — бабка и Лоранд — в конце концов заколебались, уступили: пускай остаётся с молодожёнами.
— Ну, а мы с тобой уедем, — шепнула Лоранду бабушка.
Она уже приметила, что настроение его не вяжется с общей идиллией.
Весел он лишь напоказ; бабкиных глаз не обмануть.
И пока те трое были заняты собой и своим счастьем, она взяла Лоранда за руку, и оба, не сговариваясь, молча направились в сад, на берег ручья, где высилось угрюмое строение.
Дверь склепа за десять лет опять оплёл плющ, скрыв изречение над ней. Можжевельник сомкнул свои вечнозелёные ветви вверху.
Они остановились, обнялись.
Как много им сказали эти безмолвные, бессловесные объятия. Оба угадали тайные мысли друг друга.
Вокруг царила глубокая тишина. Но внутри, за увитой зеленью запертой, заржавленной решёткой, кто-то незримый вдруг будто пальцем постучал, напоминая: долг не весь оплачен!
Через час они вернулись в дом.
Там их встретили радостные голоса. И господа, и слуги — все весело гомонили, перекликаясь, переговариваясь.
— Я еду, — сказал матери Лоранд.
— Куда?
— Обратно в Ланкадомб.
— Новое радостное известие привезёшь?
— Да. Новую радостную весть привезу тебе, матушка. И тебе. — пожал он руку бабке.
Та поняла, что означает это пожатие.
Убийца ещё жив. Счёты не сведены полностью!
Лоранд обнял счастливую родню, поцеловал матери и бабушке руку. Бабушка вышла проводить его до коляски. Там поцеловала в лоб.
— Поезжай!
Тяжкое, суровое благословение заключалось в этом поцелуе.
Поезжай — и отомсти!
XXIV. Дурацкая шутка