Когда мы состаримся

Йокаи Мор

Лоранд пришёл в ужас.

— Дурацкая шутка, признаю, — согласился Топанди. — Обряд церковный передразнивать! За это в комитатской кутузке верных два года придётся отсидеть; что ж, заслужил, отсижу и не подумаю откручиваться. Знал я это, уже когда затевал своё шутовское представление. Но посули мне все блага мира, какие только есть на огромном его видимом пространстве от туманности Гончих Псов до земного таракашки — и наоборот: пригрози его самыми злейшими муками, я бы не отступился от своего. Мне адская месть была нужна, и я добился эффекта, судя по тому, что вся питейная братия, протрезвись, разбежалась наутёк. Некоторые мне

даже письма после присылали с просьбой не выдавать их присутствия. Одно хорошо, что тебя там не было.

— А я, напротив, жалею, что не было, тогда бы ничего этого не случилось.

— Нет уж, оставь, братец! Не ручайся за себя так поспешно! Ты ведь не знаешь, что почувствовал бы при виде той, кого мы боготворили, в одной карете с тем, который нам так ненавистен. У меня так просто в уме всё помутилось. И до сих пор ощущаю в груди какую-то пустоту. Слишком большое место заняло в сердце чувство к этой девушке. Сам, может быть, больше других жалею, что так вульгарно насмеялся над её именем, над памятью о ней. Но что сделано, то сделано. Затеялась ссора — неизвестно, чем теперь и кончится. Поговорим лучше о другом! Пока я буду под замком, ты уж тут хозяйство веди. Оставайся.

— Останусь.

— Но есть ещё одно обстоятельство.

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь. Что ты всё норовишь меня опередить. Не знаешь ты, что у меня на уме.

— Ципра?..

— Не только. Мне, конечно, подумалось, как это я молодого человека и девушку одних оставлю. Но у меня, видишь ли, своя логика на этот счёт. У молодого человека либо есть сердце, либо нет. Есть — тогда он или подальше будет держаться от неё, или же, если полюбил, не спросит, кто у неё отец, мать да что за ней дают, а её самое будет в ней уважать — и получит неоценимое сокровище: верную жену. Нет у него сердца — тут уж девушка своего слушаться должна! Сама беречься! Если ж оба равнодушные, случится то, что обыкновенно бывает и о чём никто не жалеет, никто не вспоминает. Так что я не вмешиваюсь. И тот, кто полагает о себе, что он — животное, по-своему прав. И считающему себя более высоким созданием — человеком, дворянином — я не откажу в правоте. Ангелом хочешь быть — и тут нужна только последовательность. Любовниками вы станете или супругами — это ваше дело. Смотря по тому, к какой категории земных тварей вы себя причисляете. Один говорит: «Я, осёл, вместе с тобой хочу эти репьи жевать, о моя любезная ослица!» А другой скажет: «Я, мужчина, твоим божеством хочу стать, о женщина, — спасителем души твоей!» Выбор — это дело вкуса и ваших понятий, как я уже сказал. Целиком вам предоставляется. Меня другое беспокоит, поважнее. Тут, вокруг Ланкадомба, — сплошной разбой, грабежи. Не замечал?

— Наверно, не больше, чем в других местах, просто мы не знаем.

— Ну нет. Наши окрестности — это настоящий притон разбойников, какой-то банды, за чьей широко разветвлённой деятельностью я давно внимательно слежу. Эти болота — самое подходящее место Для всех, имеющих причины избегать слишком пристальных взоров.

— А, везде это есть. Беглые дворовые, приворовывающие крестьяне, гулящий люд — они то и дело наведываются на хутора за вином, хлеба, сала попросить. Я сам много раз с ними сталкивался. Дашь, сколько не жалко, — и уйдут себе с миром.

— Тут не такие. Ципра могла бы о них порассказать, если б захотела. Её рода-племени, у них я её и купил. Это они тут прячутся; публика пострашнее, чем её малюют. Хитрющие,

осторожные, всё следы заметают. Ни в ком не нуждаются, так в камышах и зимуют. Их гораздо труднее накрыть, чем наших кавалеров-бетяров. Те с украденным сразу в корчму — пропивать. На меня-то нападать не осмеливаются, знают, что у меня дома их встретят как надо. Но косвенной данью частенько облагают: Ципру, как поедет куда-нибудь одна, грабили много раз. Ты сам был очевидцем. И у меня сильное подозрение, что их атаман, с которым ты схватился в корчме, — её собственный отец.

— Очень может быть.

— Ципра им до сих пор деньгами рот затыкала. Сотню-другую сунет — и отстанут. А может, пригрозила чем, если тронут меня. Возможно, и из-за неё самой нас пока обходили. Но могла быть ещё причина щадить Ланкадомб, который вроде разбойничьего стана у них. Помнишь герб на пистолете, который ты отнял у того бетяра? Это ведь герб Шарвёльди был.

— Вы думаете, что…

— Шарвёльди — тайный покровитель всей этой шайки, вот что я думаю.

— Из чего вы заключаете?

— Из того, что больно уж он благочестив. Но оставим это. Я только к тому клоню, что надо бы избавиться от этого сброда, прежде чем мне придётся сесть… не позировать, к сожалению.

— Каким образом?

— А тот стог спалить, про который я тебе говорил, что там живут круглый год.

— И вы думаете, отвадите их этим?

— Не думаю — знаю. Трусливое отродье! Объявить им войну — и уберутся. Они нахальничают, только пока видят, что их боятся. Как волки! Беззащитного растерзают, но с горящей головнёй пойти на них — целую стаю можно отогнать. Сжечь надо стог.

— Мне уже приходило в голову, да трудно к нему подобраться из-за старых торфяных выработок.

— И ям волчьих ещё там понакопали, голубчики. На выстрел теперь не подойдёшь.

— Я-то собирался, только вы не пускали.

— И незачем зря рисковать. Тамошние обитатели из своих тайников запросто снимут пулей каждого, кто приблизится, прежде чем он успеет что-то предпринять. Мой план проще. По канаве подплывём поближе на лодке, остановимся как раз напротив стога и ракетами подожжём. Стог мой, больше внаём не сдаётся, идите, ищите себе другое пристанище.

Лоранд ответил: хорошо, мол; принимаю план, пойдём на разбойников войной, я не против.

И тихим, лунным вечером того же дня углубились они в болото. Лоранд сам пустил ракету — и так удачно, что первой же угодил прямо в стог. Минута — и груда слежавшегося сена огненной пирамидой запылала посреди трясины. Оба уже были дома, а стог продолжал гореть, далеко освещая всё вокруг. И вдруг миллион искр брызнул в небо, и тлеющие клочья развеялись по воде. Наверно, взорвался спрятанный в сене порох.

В стоге в тот раз никого не было. И пока горело, никаких голосов не слышалось оттуда. Только вспугнутые волки воем оглашали окрестность.

XXV. Под звуки музыки

Всё переменилось в Ланкадомбе. После описанного скандала на дом Топанди опустилась тишина, даже гости не заглянут. У Шарвёльди же, наоборот, каждый вечер веселье, музыка не смолкает до утра.

Показать хотят, что живут — не тужат.

О Шарвёльди уже настоящая слава идёт среди цыган-музыкантов. Бродячие служители смычка причисляют его дом к тем благословенным местам, куда постоянно приглашают играть, даже из соседнего города. Один оркестр ушёл — другой на порог.