Когда мы состаримся
Шрифт:
Молодая хозяйка любит развлечения, и муж рад ей угодить (а может, тут ещё и другой расчёт). Охотники же кутнуть всегда найдутся, было бы только вино, а чьё — не всё ли равно.
Самого Шарвёльди, впрочем, всё это не может выбить из привычной жизненной колеи. Он после десяти неизменно покидает общество, чтобы отдать должное богу, а затем и Морфею.
Супруга же его остаётся — и в очень хороших руках: под призором матери.
Шарвёльди — муж вполне сносный, ни ласками, ни ревностью молодую жену не донимает.
Ведёт себя так, будто, женясь, и впрямь лишь благую жертву принёс, ничего иного не желая, кроме как ближнему помочь,
Доброе дело, дружеское участие, не более того.
В спальню его ведёт отдельный, выложенный кирпичом ход вроде длинного тупичка, туда обычно и сажают смуглян-музыкантов — по той простой причине, что все они страстные табакуры.
Из такого неудобного их местоположения проистекало не только то, что хозяин должен был всю ночь слушать бравурнейшие вальсы и мазурки, которые танцевала его жена. Ему также приходилось пробираться к себе через оркестрантов, что, может быть, ещё и не стесняло бы ни самого Шарвёльди, ни жену, ни гостей, не сопровождайся его тишайшее отступление весьма шумными изъявлениями благодарности со стороны цыган.
Каждый раз он их неустанно унимал: да перестаньте, довольно мне руку целовать, не навек расстаёмся. Но те не легко давали себя утихомирить.
Так и в этот вечер. Особенно усердствовал один кривой пожилой цимбалист (он только накануне прибился к оркестру). Просто невозможно отвязаться: схватив хозяйскую руку, и пальцы целует взахлёб, и каждый ноготок в отдельности.
— И мизинчик ваш пожалуйте, золотым колечком опоясанный! И указательный, ваши повеления раздающий! И ладошку, чаевые дарующую! Воздай вам господь за все благодеяния, нынешние и будущие. Да плодится-размножается семейство ваше, как скворчики луговые, чтобы во злате-серебре вам купаться, чтобы жизнь слаще мёда была у вас, а помрёте…
— Ладно ладно, тата, довольно, — отбивался Шарвёльди. — Вот пристал, чудак, будет тебе. Иди, Борча тебе стаканчик поднесёт.
Но от цыгана не так просто было отделаться. Он даже в спальню норовил протиснуться вслед за хозяином, силой придерживая дверь и просовывая в щель кудлатую голову.
— А когда господь позовёт…
— Да пошёл ты, хватит уже благодарить!
Но цимбалист не отпускал двери и пролез-таки за своим благодетелем.
— Ангелы пусть златокрылые на алмазной своей повозочке…
— Убирайся сейчас же! — сердито прикрикнул на него Шарвёльди, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы вытурить из комнаты назойливого льстеца.
Но тот, как барс, прыгнул вдруг на него, одной рукой схватив за горло, а другой приставив к груди острый нож.
— Ой! — прохрипел схваченный. — Кто ты? Что тебе нужно?
— Кто я? — прорычал тот, точь-в-точь как его дикий прообраз, когда вопьётся клыками в горло беспомощной жертвы. — Я Котофей, бешеный Котофей! Видел когда-нибудь взбесившегося кота? Так вот это я! Ты что, уже не узнаёшь?
— Что тебе нужно?
— Что нужно? Шкура твоя и голова, вот что! Кровь твоя чёрная нужна. У, лиходей! Живодёр!
И с тем сорвал с глаза чёрную повязку. Глаз был совершенно здоров.
— Теперь узнаешь, ты, палач?
На помощь звать было бессмысленно. За дверьми наяривали во всю мочь, криков никто не услышал бы. Были у схваченного и особые причины не поднимать шума.
— Да в чём дело? Чем я тебе не угодил? Чего ты бросаешься на меня?
— Чем не угодил? — повторил напавший и так скрипнул зубами, что Шарвёльди мороз подрал
— Я? Ограбил? Опомнись! Отпусти моё горло. Я и так в твоих руках. Давай поговорим спокойно! Что с тобой?
— Что со мной? Да не прикидывайся! Не видел, что ли, позавчера вечером этот шикарный фейерверк? Как стог за рощей горел, а потом порохом разметало огонь и не осталось у дурня Котофея ничего, кроме большой чёрной ямы.
— Это я видел.
— Ты и поджёг! — зверем взревел цыган, высоко занося блистающий нож.
— Ну-ну, Котофей! Приди в себя. Зачем мне было поджигать?
— Затем, что никто другой не знал, где мои деньги спрятаны. Кто ещё мог знать, что у меня деньги есть, кроме тебя — тебя, кто в ивняке мне бумажки на золото и серебро обменивал. Маленькие бумажки — на серебро, большие — на золото. Какую на сколько, какая чт'o стоит, — это уж твоё было дело, тебе было известно, не мне. Ты знал, как я деньги добываю. Знал, что деньги коплю и зачем. Я тебе рассказал, что у меня дочь в дворянском доме живёт, и там над ней потешаются. Герцогиней величают, пока молода, а красой её натешатся — выбросят, как ненужную тряпку. Вот кого я выкупить хотел! Её! Горшок серебра набрал уже, кувшинчик золота. В Турцию или в Татарию хотел её увезти, в языческие края. Там бы она настоящей герцогиней стала, цыганской герцогиней! И буду грабить, убивать, вламываться в дома, покуда полный горшок серебра не накоплю, полный кувшин золота. Моей барышне-цыганке нужно — на приданое. Нет, вам её не оставлю, бледнолицым, куклам фарфоровым. Туда увезу, где не твердят на каждом шагу: «Посторонись, цыган!» — да: «Пошёл, цыган!», «Руку целуй, цыган», «Жри падаль, цыган», «У, цыган!..»
— Котофей!
— Что вякаешь? Заткнись! Горшок серебра, кувшин золота подавай!
— Ладно, Котофей, получишь свои деньги. Горшок серебра, кувшин золота. Только дай мне тоже сказать! Не я твои деньги унёс; не я стог поджёг.
— А кто же?
— Те, напротив.
— Топанди с молодым барчуком?
— Определённо, они. Позавчера я видел их на канаве в лодке, к болоту поплыли, а когда вернулись, стог уже вовсю горел. Оба с ружьями, но выстрелов я не слышал, ни единого. Значит, не на охоту собрались.
— У, леший их обоих возьми, холера им в бок!
— Вот как, наверно, было: барчук в твою дочку влюбился, а она, конечно, выболтала ему, что ты деньги копишь. Взял барчук и дочку твою, и деньги, пустой горшок тебе вернёт.
— Значит, его убью!
— Что ты сказал?
— Убью, будь он хоть сам сатана! Я ему уже пригрозил однажды, когда мы столкнулись первый раз. Но теперь уж попробую его кровушки! И пёс старый тоже там был?
— Топанди-то? Как же, вот лопни мои глаза! Они вдвоём поехали, даже собаки не взяли; вон там, по-за садами. Я долго им вслед смотрел — и подождал, пока вернутся. Они, они, вот тебе крест!
— Тогда обоих убью!
— Смотри, поосторожнее! Они оба зубастые!
— Что мне смотреть? Я целую ватагу собрать могу, коли захочу. Целую деревню разграбить среди бела дня! Вы тут ещё не знаете, кто такой Котофей!
— О, я-то хорошо знаю, кто ты такой, — сказал Шарвёльди, трепля разбойника по смуглой щеке. — Мы с тобой старые знакомые. Ты не виноват в содеянном тобой, за всё в ответе общество. Оно было нападающей стороной, ты только защищался. Поэтому я всегда был за тебя, Котофей.