Когда пируют львы
Шрифт:
К полудню фургоны, к удовлетворению Шона, были загружены. Он пошел к фургону Катрины, приподнял клапан и заглянул. Она лежала на кровати с открытыми глазами, закутавшись в два толстых шерстяных одеяла. Лицо ее было бледным, как у трупа. Встревоженный Шон поднялся в фургон.
– Дорогая, ты ужасно выглядишь. Ты заболела?
Он положил руку ей на плечо: она дрожала. Катрина ничего не сказала, только перевела взгляд с его лица на пол. Шон посмотрел туда. Гордостью Катрины был ее ночной горшок – массивный фарфоровый сосуд с нарисованными вручную розами. Она очень любила этот горшок, и Шон всегда поддразнивал ее, когда она на
– Боже мой! – прошептал он, подошел ближе и смотрел в горшок, а в голове у него вертелись обрывки песенки, которую он когда-то слышал в таверне в Витватерсранде; они вгрызались в мозг, как мотыга могильщика:
Черные, как ангел смерти, черные, как позор, Когда текут воды лихорадки, они черны, как пиковый туз. Заверни его в одеяла, напои его хинином, Но все мы знаем, что это конец. Черного, как ангел смерти, черного, как позор, Мы положим его в землю и насыплем землю ему на лицо.Шон поднял голову и пристально посмотрел на Катрину – искал признаки страха. Но она так же пристально и спокойно смотрела на него.
– Шон, это черная вода! [34]
– Да… знаю, – ответил Шон, потому что отрицание ничего не дало бы: места для надежды не оставалось. Это лихорадка черной воды – малярия в самой тяжелой форме, поражающая почки, превращающая их в хрупкие сгустки черной крови, которые может разорвать малейшее давление.
Шон склонился к ее кровати.
34
Гемоглобинурийная лихорадка.
– Тебе нельзя шевелиться.
Он коснулся ее лба пальцами и почувствовал жар.
– Да, – ответила она, но осмысленное выражение уже уходило из ее глаз, и она сделала первое судорожнее движение, как в бреду. Шон положил руку ей на грудь, чтобы помешать ей двигаться.
К ночи Катрина погрузилась в бред и беспамятство малярии. Она смеялась, кричала в ужасе, качала головой и сопротивлялась, когда он пытался напоить ее. Но она должна была пить – это единственный шанс промыть почки. Только в таком случае она может выжить. Шон держал ее голову, заставляя пить.
Заплакал Дирк, голодный и напуганный видом матери.
– Мбежане! – крикнул Шон. В голосе его звучало отчаяние.
Мбежане весь день ждал у входа в фургон.
– Нкози, что я могу сделать?
– Ребенок… можешь заняться им?
Мбежане поднял колыбель, в которой лежал Дирк.
– Не волнуйся о нем. Я отнесу его в другой фургон.
Теперь все внимание Шона было обращено к Катрине.
Жар сжигал ее все безжалостнее. Тело превратилось в печь, кожа стала сухой, и с каждым часом молодая женщина бредила все сильнее, а ее движения становилось все труднее контролировать.
Через час после наступления темноты в фургон зашел Кандла с жидкостью, от которой шел пар, и чашкой. Почувствовав запах жидкости, Шон поморщился.
– Что это?
– Я запарил кору дерева девичьей груди… нкозикази должна
От напитка шел заплесневелый запах кипящего сусла, и Шон заколебался. Это дерево он знал – оно росло на высокогорье и кору его покрывали бугры, похожие на женскую грудь и окруженные шипами.
– Где ты это взял? У реки я таких деревьев не видел.
Шон тянул время, решая, заставлять ли Катрину пить это варево. Он знал лекарства зулусов: если не убьют, могут исцелить.
– Хлуби ходил в холмы, где мы ночевали четыре дня назад.
Пройти тридцать миль за шесть часов! Даже в своем отчаянии Шон улыбнулся.
– Скажи Хлуби, что нкозикази выпьет лекарство.
Кандла держал голову Катрины, а Шон вливал ей в рот отвратительно пахнущее зелье. Он заставил ее проглотить все. Состояние почек как будто улучшилось; до утра она четырежды мочилась темной жидкостью. Каждый раз Шон крепко держал ее, смягчая движения, которые могли убить. Постепенно бред сменился беспамятством; Катрина лежала неподвижно, свернувшись, и лишь изредка вздрагивала. Когда утреннее солнце осветило брезент фургона и внутри стало светло, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа ее стала прозрачной и желтовато-белой, волосы утратили блеск и были безжизненны, как сухая трава.
Кандла принес еще одну порцию лекарства, и они заставили ее выпить. Когда котелок опустел, Кандла сказал:
– Нкози, позволь мне положить матрац на пол у кровати нкозикази. Ты должен поспать. Я останусь здесь и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.
Шон посмотрел на него загнанным взглядом.
– Выспимся позже, мой друг, – сказал он. Посмотрел на Катрину и очень тихо закончил: – Может быть, очень скоро.
Неожиданно тело Катрины напряглось, и Шон опустился на колени у кровати. Кандла в тревоге стоял рядом. Шону потребовалось какое-то время, чтобы понять, что происходит. Он взглянул на Кандлу.
– Уходи! Быстрей! – сказал он, и страдание в его голосе заставило Кандлу слепо выбраться из фургона.
Этим утром родился второй сын Шона, и пока Кандла приглядывал за Катриной, Шон завернул ребенка в одеяло, унес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не превратились в сплошную путаницу горя. Катрина была близка к смерти, а Шон – к безумию.
Он не выходил из фургона, сидел на кровати рядом с Катриной, вытирал пот с ее лица, подносил к ее губам чашку или просто сидел и смотрел на нее. Он потерял ребенка, а Катрина у него на глазах превращалась в худой желтый скелет. Спас Шона Дирк. Мбежане принес его, и ребенок возился на матраце, забирался Шону на колени и тянул за бороду. Это был единственный проблеск света во тьме.
Глава 27
Катрина выжила. Она медленно выходила из оцепенения, которое предшествует смерти, и с ее неуверенным возвращением отчаяние Шона сменилось надеждой, а затем и удивленным облегчением.
Ее моча больше не была черной, она стала темно-розовой, полной осадков. Катрина теперь сознавала его присутствие, и хотя была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, ее взгляд следовал за Шоном, когда тот передвигался по фургону. Прошла целая неделя, прежде чем она узнала о ребенке. Катрина усталым голосом спросила о нем, и Шон рассказал – как можно мягче. У нее не было сил на проявление чувств – она неподвижно лежала, глядя в потолок, и слезы бежали по ее еще желтым щекам.