Когда погибает Роза
Шрифт:
– Ты будешь лопать котлеты, а папа кашей давиться? – спрашивала мать, насупив брови и прикусывая нижнюю губу. – Господи, Роза, какая же ты эгоистка!
И я, чудесным образом, действительно, начинала считать себя эгоисткой. Вот только, моему растущему организму было плевать на вопросы морали, он требовал мяса, овощей, фруктов и сладкого, которое в нашем доме исчезло. Ведь Геннадичка считал сахар белой смертью.
Уборщица, ворча на маленьких поганцев, уже звенела ведром и шлёпала мокрой тряпкой по полу, по лестнице цокали чьи-то каблуки.
– Курить вредно, – услышала я за спиной, и почувствовала, как щёки густо
Стою, разглядывая зелёную стену, не зная, что сказать, как продолжить разговор. Ведь не получив ответа, Никита уйдёт, как пить дать, уйдёт. Однако, в голове не было ни одной здравой мысли. Ну не о домашке же по алгебре с ним разговаривать, в самом-то деле?
– Ты чего домой не идёшь? – Никита положил ладонь мне на плечо, горячую, широкую, и меня словно разрядом тока ударило. Замерла, затаила дыхание, чтобы не разрушить, не спугнуть. Захотелось впитать кожей прикосновение этой ладони, запомнить ощущение, чтобы потом вспоминать, вспоминать, вспоминать.
– Ты знаешь, что такое предательство? – хрипло проговорила я, неожиданно для себя самой.
– Предательство, – Никита задумался. Его ладонь продолжала лежать на моём плече. – Это когда человек отказывается от кого-то или чего-то в пользу своих интересов, перечёркивает то, что когда-то ему было дорого.
– Предательство, – я кинула на пол окурок и вдавила его каблуком. От сигарет уже тошнило, ровно, как и от этой омерзительно-зелёной стены. – Это когда тебя променяли на кусок дерьма. Знаешь, мне на хрен не нужна ни золотая медаль, ни пятёрки. Я ведь всё для неё делаю, чтобы она мной гордилась, чтобы заметила. Но ей плевать. У неё появился кусок дерьма, который она облизывает.
Никита молчал, и если бы не тепло его руки, я бы подумала, что он ушёл. Понимала, негоже грузить парня своими проблемами, и ему, должно быть, противно обо всём этом слушать. Но меня уже несло.
Напряжение трёх лет, как в нашем доме появился Геннадичка, выходило из меня подобно гною из вскрывшегося нарыва.
– И ведь она мне не верит. Представляешь, не верит мне, своей родной дочери? А верит ему, этой мрази! Знаешь, что она сказала?
– Что? – хрипло спросил Никита.
– Ах, какая недотрога! Уж и обнять тебя нельзя!
– А он хотел не просто обнять, да?
– Он хотел меня изнасиловать, просто не успел, мама с работы вернулась чуть раньше. Когда хотят обнять, на пол не заваливают, под юбку не лезут и грудь не кусают. Я потом после этих отцовских нежностей целый час под душем стояла, всё казалось, что от меня его потом воняет.
Обернулась к Никите. Парень смотрел на меня серьёзно и встревоженно. Он был спокоен, лишь в глазах бушевала буря негодования. А может, отвращения, кто его разберёт?
Мы молча смотрели друг на друга, и я уже пожалела о своей откровенности. Да, Кит Давыдов красавчик и умница, но ведь он вовсе не обязан быть благородным рыцарем без страха и упрёка. Вот возьмёт и растрезвонит всей школе о моих проблемах, и поделом, нечего языком трепать. Если уж ты, Розка, вляпалась в говно, не пытайся обмазать им других. Залезь в самую глубокую нору и не воняй, не мешай нормальным людям дышать.
– А пойдём ко мне, – вдруг предложил Кит. – Моя бабушка такие классные блины печёт, язык проглотишь.
Я не поверила своим ушам. Неужели сам Давыдов снизошёл до меня? До меня, на которую никогда не заглядывался ни один парень? Может, я сплю? Может, сошла с ума?
Мы шли по улице, Никита рассказывал что-то о любимой музыкальной группе, о недавно прочитанной книжке, о соседской собаке, родившей четырёх щенков, о том, как одного из них, рыженького, с белыми пятнышками на спине, они с бабушкой заберут себе, а я думала о своих, пузырящихся на коленях колготках, о туфлях с отбитыми носами и о том, где можно купить дезодорант подешевле. Чёрт! Никита и я. Красавец и чудовище! Прекрасный принц и Золушка, которой никогда не стать принцессой.
Солнце гладило по спине и затылку тёплыми ладонями, растекалось золотом по верхушкам деревьев и крышам, блестело в окнах. Но в его свете и тепле уже явственно ощущалось прощание. А город шумел, гремел трамваями, гудел машинами, журчал голосами прохожих.
В маршрутке было душно и тесно, пахло тухлой селёдкой, и нас с Никитой это почему-то смешило. Люди возмущались, требовали высадить вонючего пассажира, удивлялись бессовестностью оного, а нам было весело. Парень держал меня за талию, а я могла смотреть в тёмно-синие бездны его глаз, чувствуя, как в животе порхают разноцветные бабочки, а тело становится лёгким, словно воздушный шарик. Шарик, стремящийся в пронзительную синеву сентябрьского неба, к пушистым облакам.
Никита жил в частном секторе со своей бабушкой, которая и открыла нам дверь.
– Познакомься, ба, это моя одноклассница Роза, – проговорил Кит, зачем-то вкладывая мою руку в сухенькую ладонь старушки.
– Здравствуйте, – робко произнесла я. Мне показалось, что бабушка не слишком рада моему появлению. Взгляд застывший, словно высокомерный. А улыбка? Улыбку и натянуть можно.
– Рада познакомиться, – проскрипела старушка. – Идите мыть руки, сейчас накрою на стол.
Как выяснилось, бабушка Кита была незрячей от рождения, но несмотря на это, великолепно управлялась по хозяйству. Родителей у Никиты не было. Отец исчез ещё до рождения мальчика, а мама умерла на операционном столе, во время операции на сердце, когда Киту было пять лет. И все заботы о внуке взяла на себя Светлана Фёдоровна.
Мы пили чай с блинами, намазывая их вареньем из красной смородины, которое Никита и бабушка варили сами. В окно втекали потоки золотистого солнечного света, шумели, пока ещё зелёные яблони, тёплый, ласковый ветерок трепал занавеску в крупный красный горох. В аромат курящихся бань вплетались запахи солнца, нагретой пыли, яблок и, робко вступающей в свои права осени. И впервые за всё это время мне было легко, светло и тепло.
– Геннадичка, миленький, ты храпишь, – воркование матери выдернуло меня из воспоминаний, вернув в темноту комнаты.
– Тьфу! Дура старая! – с досадой подумала я, поворачиваясь на другой бок.
Глава 4
За окном пролетал спящий город, погруженный в бурую, мутную, словно какао в дешёвой кофейне, ночь. Тревожно мигали светящиеся вывески магазинов и кафе, и лишь их неверный свет едва-едва рассеивал тяжёлый мрак декабрьской ночи. Но мне приятно было так сидеть, в темноте, с удовлетворением сытой кошки, слушая урчание мотора и всей грудью вдыхая такие родные, такие знакомые до слёз, до боли, запахи парфюмерной воды Виталика, освежителя воздуха, кожи кресел.