Шрифт:
Пролог
Никита любил бывать в доме Мироновых, там всегда пахло свежевыстиранным бельём, яблоками и пирогами, как в детстве. Ирина – супруга Лёхи весело и звонко смеялась, тут же расставляла на столе чашки и тарелки, вынимала из духовки пирог или торт и звала пить чай. По комнатам с воплями носился трёхлетний Максимка, лаяла молодая и весьма игривая такса, и ему, одинокому холостяку, начинало казаться, что и у него скоро будет так же, улыбчивая жена в простом ситцевом платье, сын-непоседа и собака. Хотя, можно и без собаки, Кит больше предпочитал кошек.
Однако, на этот раз, обстановка в доме друга показалась Никите какой-то напряжённой, словно, его здесь и не ждали вовсе. Лёха отвечал
Друг налил себе коньяку, придвинул рюмку Никите и, не произнеся тоста, не чокаясь, осушил до дна.
– Пропали две девушки. Ещё две, понимаешь? – хрипло проговорил Лёха, протыкая вилкой ломтик лимона. – А вчера, было найдено два труппа. Одну девицу нашли в горах, другую в болоте. Даже избавиться нормально от тел не удосужились, уроды. Надеялись, что их никто искать не будет. Обе из неблагополучных семей, обе безработные. Но их искали, одну – старший брат, другую – тётка. И вот, какая картина получается, Кит. В нашем городе, уже несколько лет подряд, пропадают молодые женщины. Кого-то не находят вовсе, кого-то находят мёртвыми через девять месяцев после исчезновения. Не через два, не через пять, а именно, через девять.
Никита молчал, выжидательно глядя на друга, на губы, сжатые в тонкую полоску, на раздувающиеся ноздри, на пальцы с обкусанными ногтями, барабанящие по столу.
Да, убитых женщин было жаль, пропавших тоже. Но какое отношение к этому имеет непосредственно он? Никите было не понятно. А Лёха смотрел на него твёрдо, буровил своими серыми и холодными, словно сталь, глазами.
– Кажется, вы называете это улыбкой жизни? – сухо произнёс друг, выкладывая на стол две фотографии, с изображением голых девиц, совершенно разных. Одна была длинноволосой, словно русалка, другая, со стрижкой под мартышку, одна смуглая, другая, белокожая. Лишь одно объединяло их – уродливый шрам внизу живота.
– В городе орудует маньяк. Такое бывает. Человек асс в своей профессии, им восхищаются, к нему стараются попасть всеми правдами и неправдами. А он устал. Устал так, что готов всех вокруг поубивать, вот он и убивает. Проще говоря, у человека едет крыша.
Никита никогда не видел, как работает друг, как допрашивает подозреваемых, как говорит со свидетелями, а вот сейчас понял. Следователь Миронов в своём кабинете ведёт допрос именно так. Пронизывает взглядом насквозь, взрезает нервы сталью ледяного голоса.
– Ты меня подозреваешь? – проглоченный кусок лимона застрял в горле. Стало противно и как-то горько. Чёрт! Что за проклятье такое висит на нём? Уже второй раз его – добропорядочного гражданина, обвиняют в том, чего он не совершал!
– Работа у меня такая, – словно железными цепями лязгнул Лёха. – Подозревать и всяких тварей выискивать. Чтобы вокруг чище стало! Чтобы нормальные люди без опаски по городу ходили, чтобы за детей своих мамаши не боялись!
Миронов ударил кулаком по столу, звякнули и подпрыгнули рюмки, опасно покачнулась бутылка.
– Знаешь, друг, – Никита взял в руки одну из фотографий, внимательно пригляделся к шраму. – У того, кто шил этих несчастных, руки, мягко выражаясь, росли из задницы. Лично я даже с похмелья, даже во сне, так никогда не зашью.
Лёха кивнул. Его лицо словно бы просветлело, взгляд стал снова спокойным, исчезли и жёсткость, и металлический блеск.
– Действительно, – вздохнул он, как показалось Никите, с облегчением. – Ты так грубо не работаешь. У Ирки шов словно ниточка был. А здесь, будто мешки с барахлом штопали, лишь бы внутренности не вывалились, а на остальное плевать. Причём швы только наружные, внутренних и вовсе не накладывали. Девки умерли от внутреннего кровотечения.
Друг потянулся за бутылкой, но внезапно его рука остановилась, в нерешительности зависла над столом.
– А может, кто-то из ваших?
– Да есть у нас один кудесник, – усмехнулся Кит. – Уволил бы его, но главный врач держится за этого придурка, как утопающий за спасательный круг.
Чокнулись. Никита почувствовал, как напряжение этих нескольких минут, постепенно начинает его отпускать.
– Отлично, – Лёха ударил себя по коленям. – Думаю, пора навестить ваше начальство.
Глава 1
Маминым солнышком и папиным кузнечиком, ты можешь являться лишь до какого-то определённого момента, пока учишься самостоятельно садиться на горшок, пытаешься делать первые шаги, приносишь в дневнике пятёрки, поступаешь в институт. А дальше? Дальше ты становишься для родителей огромной вазой. Да, дорогой, да, радующей глаз, но вазой, занимающей место, мешающей, порой, вызывающей раздражение. Но и ты сама однажды перестаёшь считать маму и папу добрыми, всемогущими волшебниками. С твоих глаз сползает некая розовая пелена, и ты видишь перед собой пожилых, усталых, побитых жизнью людей, со своими болезнями, стариковскими причудами и недовольствами. И вот когда происходит данная метаморфоза, необходимо расстаться, чтобы встречаться раз в неделю, оказывать друг другу посильную помощь, обсуждать политику и делиться накопленными новостями. И это нормально, это- закон жизни. Другая же форма отношений губительна для любой из сторон. Но что если вазу вернули обратно, туда, откуда взяли? Треснула, поблекла, стала мешать, занимать много пространства?
Меня вернули, как вещь, просто посадили в машину, загрузили сумку с моими пожитками в багажник и отвезли в район пятиэтажек. А там, во дворе, высадили, кинув к моим ногам спортивную сумку, прямо в раскисшую снежную кашу, со словами:
– Давай договоримся сразу, Роза, не звони мне и не пиши, не плачь в трубку, не подсылай ко мне подружек. Я – квалифицированный психолог, ты знаешь, и просто-напросто не поведусь на манипуляции, со мной все эти женские штучки не сработают.
На третьем этаже во всю шла какая-то гулянка, раздавался громкий смех, возгласы и музыка. Наверняка, к соседке тёте Любе вновь приехали гости из Костромы, теперь будут все выходные гудеть. А вот к нам, с появлением Геннадия, гости больше не приезжали. Отчиму и матери вполне хватало друг друга. Накрывать столы, резать салаты и наряжаться мама ленилась, приглашать подружек не хотела. Мало ли, какая-нибудь краля отобьёт у неё любимого Геночку. Ей стало гораздо комфортнее сидеть у телевизора с вязанием. Отчим также не переносил шума и чужих задниц на его диване. Боже! А ведь скоро, через несколько минут я вновь окажусь там, среди корзинок с разноцветными клубками шерсти, пожелтевших газет, периодически перечитываемых Геннадием, выцветших ковров, впитавших запахи щей, топлённого масла и валерьянки, вот только теперь уже навсегда, до конца своих дней, так как кому нужна полуслепая курица, худая и угловатая, словно мальчишка-подросток, чернявая и курчавая, как чертёнок да ещё и от горшка два вершка?
– И ты просто так уедешь, перечеркнув всё, что между нами было? – спросила я, чувствуя, как саднит в горле, как в уголках глаз вновь скапливается влага, как в животе болезненно затягивается тугой узел.
– Послушай, – Виталик снял с переносицы очки, протёр краем клетчатого шарфа, подаренного мною на год совместной жизни. – Тебе станет гораздо легче, если ты уяснишь для себя, что в этом мире никто ничего и никому не обязан.
Он перешёл на профессиональный тон, которым обращался к своим пациентам, рыхлый, холодный и серый, словно подтаявший снег под нашими ногами. А ведь ещё совсем недавно Виталик говорил со мной по-другому. В его голосе светилось солнце, он был мягким, сладким и золотистым, будто карамель.