Когда пробуждаются вулканы

Белов Михаил Прокопьевич

По-настоящему писать Марина начала после первой неудачной любви. «Наверное, в чем-то был прав Ибсен, — подумала она, — когда говорил, что для того, чтобы двигать искусство вперед, нужно нечто иное и нечто большее, чем природное дарование: страсти, страдания, которые наполняют жизнь и дают ей смысл. Иначе не будешь творить...» Марина развернула рулон с «его» портретом. С холста глядел мужчина с холеной бородкой; продолговатое улыбающееся лицо; крупный рот с сочными губами чуть приоткрыт, видны белые сверкающие зубы. Красавец. Неужели она любила такого? Со второго полотна на нее смотрело надменное лицо с плотно сжатыми губами. Этот портрет она написала сразу же после того, как «он» начал читать в университете курс

лекций о вулканологии. А над третьим портретом Марина работала на Камчатке и хотела воспроизвести «его» таким, каким он оказался на самом деле. На красивом лице под маской добродушия скрывалось затаенное самодовольство. В портрете, как казалось Марине, не хватало какой-то детали, но в этой детали было все. Она сильно любила его, поэтому, может быть, и не сумела разглядеть в нем эту «деталь».

Марина сунула портрет в печку. Пламя жарко лизнуло его, холст вспыхнул. Грусть стеснила ее сердце. Она никогда не думала, что давно прошедшее и отболевшее будет иметь над ней такую власть. Но воспоминания о минувшей радости и печали болезненно отзывались в ее душе. Она, оказывается, ничего не забыла. Ничего!

Впервые она его увидела на даче профессора живописи Михаила Михайловича Баскакова. На нем был светло-серый костюм, выгодно оттенявший загорелую мускулистую шею. С ней он держался просто, слегка покровительственно. А когда увидел ее работы, принесенные на просмотр профессору, пришел в восторг. «Вы меня покорили», — сказал он. Она, очевидно, тогда сильно покраснела, потому что он, взглянув на нее, засмеялся и добавил: «Вы прелесть». Похвала польстила Марине. А профессор погрозил ему пальцем: «Не играй на самолюбии, Колбин. Это нечестно». Он опять засмеялся и, лукаво взглянув на нее, сказал: «Не верьте профессору, Марина Семеновна. Без самолюбия нельзя прожить. О-о-о! Самолюбие — тот рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!» Да, у Колбина был острый язык. В душе он считал себя художником, любил французскую живопись. Перед мысленным взором Марины возникла картина, висевшая у него в квартире. Геркулес, послушно взявший прялку Омфалы. Марина улыбнулась, вспомнив его слова: «Ты моя Омфала». Она хотела, чтобы он стал ее Геркулесом, но жизнь безжалостно разрубила все узы, связывающие их.

Воскресные дни они любили проводить вместе. Марина приезжала к нему с утра, они вместе завтракали, потом отправлялись куда-нибудь за город, купались, загорали и под вечер, усталые, счастливые, возвращались в Москву.

Очередное воскресенье обещало быть ярким, солнечным; небо высокое, синее, без облаков. Ясно было и на сердце Марины. Она мечтала, что напишет еще не одну картину. Может быть, перейдет учиться в институт имени Сурикова. На этом настаивает профессор Баскаков. Главное, есть любимый человек, а с ним не страшны трудности. С утра Марина отправилась на базар, купила клубнику — любимое его блюдо — и поехала к нему.

На звонок вышла полнеющая женщина, сохранившая следы былой красоты. Марина приняла ее за родственницу Евгения и спросила тоном, каким обычно спрашивают о близком человеке: «Дома?» Женщина смерила ее надменным взглядом. Марине стало не по себе. И вдруг прозвучало: «шлюха», и дверь захлопнулась.

Марина не помнила, как она добралась до общежития и одетая свалилась в постель. Не помнила, сколько пролежала в трансе, а когда очнулась, в комнате уже было темно. Она, как пьяная, поднялась с постели и настежь открыла окно. Ах, как болела душа! Как болела! Сколько слез она пролила, уронив голову на подоконник! Затуманенными глазами она смотрела на огни Москвы, но они не вызывали в ней больше ощущения радости. А она любила эти бегущие и переливающиеся огни. Сколько раз, вот так же, как сейчас, она стояла у окна и созерцала ночную Москву, тесно прижавшись к сильному телу Евгения. Теперь она одна, одна, и сердце мечется в груди. В комнате было

тихо. Подруги-однокурсницы в субботу уехали на экскурсию и еще не вернулись. Вдруг дверь с шумом открылась. Марина даже не шелохнулась, она думала, что приехали девушки, и не хотела, чтобы они видели ее расстроенной.

— Марина!

Он, Евгений! Сильно забилось сердце. Сейчас все-все выяснится. Он подошел.

— Случилось недоразумение, Марина. Но теперь все в порядке, я нанял дачу в Бабушкине, будем там встречаться. А через месяц укатим на юг.

Разве об этом надо говорить? Важно не это... Марина молчала.

— В Бабушкине никто не будет нам мешать, — продолжал он. — Она даже не знает, что я нанял дачу.

— Кто она? — машинально спросила Марина, не вникая в смысл слов.

Он поцеловал ее в висок.

— Моя супруга. Понимаешь, вчера без всякого предупреждения вернулась из Крыма, у меня там дача, так она нашла в квартире твою косынку и устроила такой тарарам, ой-ой!

— Стало быть, ты женат? — каким-то деревянным голосом спросила Марина. — А я как же? В роли любовницы?

Она высвободилась из его объятий и включила свет.

— Что же тут особенного? — пожал он плечами. — Ты хорошая любовница. Я охотно женился бы на тебе...

Марина не упала в обморок. Она стояла перед ним бледная и горящими глазами смотрела, смотрела на него, словно стараясь запомнить его образ на всю жизнь, потом открыла дверь и тихо сказала:

— Уходи.

Он пожал плечами и вышел. А на другой день Марина уехала на Камчатку.

Казалось, время вылечило ее. Но душевная рана, оказывается, все еще не зажила. Где-то в тайниках сердца еще жив его образ...

В передней раздался звонок. Марина открыла дверь. В квартиру, чуть пригнув голову, шагнул Евгений Николаевич Колбин. Он снял меховую куртку и вслед за хозяйкой прошел в комнату.

— Ну, Марина, здравствуй в твоем доме, — Колбин взял ее за руки. Голос у него прежний, бархатный.

Она тихо ответила:

— Здравствуйте.

Он в упор разглядывал ее темными блестящими глазами, стараясь перебросить мост к счастливому прошлому. В глубине ее серых глаз загорелись ответные огоньки. Но она тотчас же погасила их.

— Мы давно не виделись, — сказал он.

— Давно, и переменились оба во многом.

— Стало быть, ты меня уже не любишь?

— В таких случаях, кажется, говорят, разбитую вазу не склеишь, — слегка усмехнулась Марина.

— Я попробую. — Он окинул ее быстрым взглядом. По-прежнему стройная фигура. Корона золотистых волос. Серые выразительные глаза. Черные брови. Оригинальное матово-бледное лицо.

«Я должен увезти ее с собой в Москву», — думал Колбин. И с темпераментом, свойственным ему, сказал:

— Нельзя, Марина, зарывать талант в глуши.

Марина улыбнулась:

— Мне кажется, раньше вы особых талантов за мной не замечали.

— Я и раньше восхищался твоими картинами...

— Память у вас коротка, Евгений Николаевич. Вспомните наш последний разговор в Москве.

По лицу Колбина пробежала легкая тень.

— Это была ошибка. Я писал тебе, но ты не читала моих писем. Поверь, в том, что произошло тогда, я горько раскаиваюсь, я уже давно перешагнул черту, когда в жизни ищут мимолетных встреч. Я хочу любимым быть только тобой, и не верю, что мы разлучимся опять и пойдем разными путями.

— Оставим этот разговор, — сказала Марина и улыбнулась ему, как в былые времена. Он обрадовался и не понял, что это был подарок на память о прошлом. — Как поживает ваша жена?

— Мы с ней давно разошлись. Все это в прошлом, а будущее наше, Марина.

Она молчала и, стоя спиной к Колбину, смотрела в окно. На улице падал снег. Холод. И на душе холод. Марина зябко передернула плечами.

— Мне предложено передать тебе приглашение на обед к Соколову, — сказал тихо Колбин.

— Я не могу, — глухо отозвалась она.