Когда смерть – копейка…
Шрифт:
– Ну, и чего такого особенного ты в жизни добился, со своей правильностью-то?
Глеб Никитин лукаво задумался.
– Самого главного?
Чуть удивленная готовностью к такому важному ответу, Людмила внимательно посмотрела на него.
– Ну да…
– Самое главное моё достижение…. Я, наконец, добился того, что мне не нужно, когда не хочу, есть жареную картошку!
– Да ну тебя, баламут.… А если серьёзно?
– Серьезно? Сейчас мне никому не нужно врать.
– А врал?
– Раньше, когда я…, ну, когда я ещё не был джентльменом. – Глеб усмехнулся. – Приходилось вести себя, как в нормальной уличной драке. Чтобы выжить, там всегда применяются врунство, обманство и разные другие гнусные приемы. Это сейчас, с годами и опытом, мне всё чаще нет необходимости рвать глотки противникам, а удаётся побеждать их логикой и правильным классическим обхождением.
Облизав пустую ложечку, Людмила покосилась на близкий соседний столик, за которым устраивался толстый таксист с сигаретой и пачкой газет.
– Проводи меня немного, чего тут без толку-то торчать.
До рынка было рукой подать, но Людмила шла медленно, задавая Глебу незначительные вопросы и просто так, безо всяких на то причин, оглядываясь по сторонам.
– Давай здесь посидим.
Детская площадка между двумя девятиэтажными домами в это раннее время оставалась ещё пуста, тиха и приветлива. Стволы мускулистой дворовой сирени уже совсем по-летнему были обтёрты школьной малышней, качели замерли в ожидании первых дневных посетителей.
– Ты же в курсе, что Азбель наследство получил?
Не поднимая глаз на Глеба, Людмила произнесла эти первые трудные слова и затеребила платочек в руках.
– Ну, вот, деньги очень хорошие, большие, говорят, от родителей Мареку-то достались… Дом ещё, Галька его всё особняком своим называет! Тоже мне, особняк! Переделали после родителей старый отцовский, так уже и особняком стал!
– К чему это ты?
Сверкнув на него чёрными глазами, Людмила опять взялась за платочек.
– А к тому… Назаров-то как узнал о наследстве Марека, так всё стал над ним надсмехаться. Потом, когда уже и про эти участки разговор-то пошёл, и вроде как бы Марек на эти рыбные дела первым глаз положил, то Назаров-то мой вообще взбеленился, злиться уже в открытую начал на него, кричал тут пару раз при всех, что, мол, у того и так есть богатство, а ему даже паршивых рыболовных участков не достанется! Ну, и я тут услышала недавно, вроде как бы тоже случайно, что Назаров натравливал на Марека своих мужиков, ну, по машинам-то которые с ним вертятся.… Да Марек сам, думаю, и без меня про это всё знал.
– Ты хочешь сказать, что это Марек стрелял в Назара?
Людмила поднесла платочек к глазам, потом с жалостливым укором посмотрела на Глеба.
– Ну, вот, и ты про то же.… Будешь говорить сегодня с Назаровым-то, скажи ему как-нибудь невзначай, чтобы он на Марека-то особенно не сердился, ну, чтобы не бросался на него из-за выстрела-то этого… Не он стрелял в него, не Марек.
– А кто?
– Галька из-за этого наследства готова удавить своего ненаглядного Марка… И так губы раскатала, гордится, что в городе-то её уже олигархшей зовут, а как про участки-то эти проклятые речь пошла, про новую-то выгоду, так вообще у бабы крыша поехала! Бросается на всех, кто мешает этому, ну, по её-то понятиям.
– Ты с ней говорила?
– Да ведь с ней и поговорить-то нельзя как следует! Так поперёк мысли языком и чешет! Ни о чем с ней и не договориться! Ведь не из-за рыбы этой проклятой душа у меня-то болит, не поверишь, Марека жалко.… Загубит ведь, бляха муха, хорошего мужика стерва-то эта!
Всё ещё держа платок у глаз, Людмила тихо улыбнулась.
– Вон, видишь, голубь в песке около детской горки всё клюет и клюет.… В одиночку шебаршится. Все другие голуби с воронами на помойке за жирные куски долбятся, а этот один, тут вот, вроде как бы и не на сытном месте, в пустом песке… Других-то птиц здесь нет, чего им тут клевать, в пыли-то.… А если задуматься, почему этот голубь именно здесь роется? На первый взгляд глупый он, летел бы на мусорку, ко всем своим, а он здесь.… Почему? Смысл-то этот он первый потихоньку разгадал, ни с кем догадкой-то этой не делится. Детишки тут всегда кувыркаются с горки, из карманов у них семечки, крошки разные от печенюшек сыплются, а внизу, в песке, на самом спуске с горки этот голубь потихоньку и клюет радость эту из песка-то…, всё это богатство только ему одному, никто об этом не догадывается, а он никого к себе и не зовет, не хвастается.… Так и вот Марек наш. Он ведь хозяйственный. Тихий такой, маленький…
Людмила помолчала.
– А ты когда-нибудь видал, как голуби дерутся? У нас за пищеблоком один такой голубок, белокрылый, своего дружка из-за куска чёрствого хлеба насмерть заклевал, задолбил беспощадно. И Марек ничего никому просто так из своего-то не отдаст…
– И ты сама не веришь, что он мог за что-то мстить Вадиму?
– Верю, не верю.… Не в этом дело. Просто не хочу, чтобы Назаров мой на него окончательно вызверился. Ведь столько лет всегда вместе были…
Вадим-то не такой, не для семьи он. Вот была у него эта шиномонтажка, сначала сам работал, жилы рвал, по ночам, вечерами пропадал там, нравились ему машины-то всегда, и мотоциклы; сейчас вроде как подкопили немного денег, он мастерскую купил, обустроил, человек десять у него сейчас там работает, какой-то компьютер автомобильный ещё надумывает приобрести, ну, и хорошо ведь, ну, и слава Богу! Куда ещё-то ему соваться?! Лучше бы семьей занялся, дочками!
Зимой дружка-то его, партнёра по машинам-то, взорвали, представляешь?! Ну, не так серьёзно, гранату какую-то привязали под джип около ресторана, сам-то парень живой остался, здоровый, только машину ему сильно попортили. Вот я Назарову и долдоню постоянно про то же самое.
Ведь и младшая у нас уже подросла, вся в меня, мамчина дочка! И вязать уже Эмма умеет, и приготовить, если что на обед накажу, то справится. А старшая, она назаровской породы, его любимица, в медицинском в этом году будет учиться, весной отправили в Смоленск поступать, сейчас живет там у тётки моей, к экзаменам готовится. Говорю ему, чтобы про дочек-то хоть немного подумал…
– Вот так вот у нас всё и происходит. – Людмила горько вздохнула.
Не отрываясь взглядом от детской горки, Глеб негромко, но неожиданно произнес:
– Вчера вечером Азбеля сбила машина.
– Божечки же ты мои! Как же это?! А ты молчишь…? Насмерть?!!
– Живой, живой. Не волнуйся.
– Чего же ты раньше-то мне ничего не сказал? А я тут разливаюсь… В какой он палате-то хоть лежит? Я ведь и к нему сейчас забегу, попить чего-нибудь ему же нужно…
– Дома твой голубок валяется, говорят, что не очень-то сильно его и задело. Уход за ним есть, а зелёнкой, если понадобится, он и сам себя смажет, как бывший ответственный медработник.
Людмила растерянно опять взялась за платочек, но потом окончательно решилась и засунула его в свою могучую сумку.
– Да я бы на раз бы убила ту тварюгу, кто это всё делает! Взрывать, стрелять ему, видите ли, приспичило! Как же Марек-то всё это терпит?! Это мы работяги, ко всему привычные, а он же такой слабый всегда был, неуверенный… И родичи его такие же были, незаметные. Только бабушка у них совсем другая, ты ведь помнишь Азбелиху-то?
Семья Азбелей осталась в памяти капитана Глеба Никитина достаточно ровно и подробно, а вот старая артистка запомнилась только одним, но очень ярким, эпизодом их школьного детства.