Когда сверкает молния
Шрифт:
Они долго молчали. Слабый ветер шевелил солому на крыше сеновала. Пропели первые ночные петухи. Где-то рядом шумел таинственно и тихо дремотный лес. Алексей тяжко зевнул, высвобождая большое тело из тесного спальника.
— Со своей домашней прокуратурой я разошелся не только потому, что как-то разлюбил ее. Может, любви как таковой и не было никогда, может, ее и вообще нет. Ты понимаешь, она одолела меня в последнее время никчемной ревностью, ко всем ревновала и ко всему. К проезжающему мотоциклу или телеграфному столбу осталось только приревновать. Вытравила из меня все
Асхат обо всем этом хорошо знал. Но Алексею хотелось поделиться с кем-то, видимо, его никто не понимал, не сочувствовал. И сейчас, ожидая участия друга, он впервые так искренне и подробно обнажал себя перед ним:
— Я рано женился. Ты же сам знаешь, что рано. А почему? Наверное, потому, что рос сиротой, без матери и отца. Жил с бабушкой. Конечно, бабка любила меня. Незабвенная моя старушенция. Но я рос и мужал, сердце нуждалось в сопереживании. Вот и женился в двадцать один год, не успев узнать даже, кто она такая и что оно такое — будущая жена моя.
Асхат слушал друга и думал скорее о себе, о своей участи, чем об этом чистосердечном признании Алексея. Тончайшая сладкая боль хрупкой иголочкой покалывала сердце. Ему уже много лет, под тридцать. Он, правда, моложе Алексея, на 6 лет. Служил в армии, закончил институт, сейчас работает вместе с Алексеем в одной больнице. В юности природная застенчивость отпугивала его от девушек. Ему часто грезилась красивая, добрая и ласковая, легким облачком вырисовывалась вдруг она, он пытался увидеть лицо ее, разглядеть цвет глаз, но видение быстро исчезало.
Воображение рисовало цветастую поляну, солнце, лето, шелест берез и ее, далекую, на краю опушки, из-за нависших тягучих березовых веток лица не видать.
«Вот так же сегодня, когда они втроем вышли в лес, стояла она, Зина, — думал Асхат. — Только было не лето, а холодела в последней своей радости тепла золотая осень».
— Это она! — вслух произнес Асхат.
— Ты о чем? — спросил Алексей.
— Да так просто. В голове сумбур какой-то. Давай спать будем. Пора.
— Считаем до ста или до двухсот?
— До тысячи.
Асхату увиделась его милая старенькая мама, у которой был он пятым по счету, самым меньшеньким. Вот бы приехать к ней в тот дальний аул, уткнуться лицом в фартук, вдыхая теплые, въевшиеся навеки запахи, такие родные, с детства знакомые. Приехать бы, упасть на колени и сказать ей: мама, я люблю ее, люблю, мама...
— Кого, сынок? — ласково спросит она.
— Ее...
Будто уловив мысли товарища, уже чуть ли не сквозь сонную дрему, Алексей, медленно выговаривая каждое слово, проговорил:
— У тебя мать — добрейшая женщина. Чистая и святая. Хоть она и молится втихаря своему аллаху, а христианской морали у нее хватило б на целый монастырь и всю епархию. Когда я встречался, бывало, с ней, помнишь, в деревню приезжали, или когда она у тебя гостила, встречусь, она всегда говорит мне: «Вера разна, а бог одна».
— А
— Ну я же не о матерях, о женах...
— Чудак, жены — те же матери. Ну, хватит, считай до тысячи, спать пора...
Утро опять прорезалось кромкой зари — свежее и солнечное, словно бы не вторая половина октября на дворе, а только август. К приходу в поселок со станции маршрутного автобуса Асхат собрал свой рюкзак. Провожая его, тетка Марина налила литровую банку меду.
— Гостинец возьми, сынок. Сейчас такого меду днем с огнем не сыщешь. На базаре-то его продают все больше смешанным, кто сахару туда набухает, а есть дельцы — так те даже крупу манную подмешивают. А я чистый мед продаю, не мешаю ни с чем. Зачем людей обманывать, бог накажет.
— Да ладно тебе, мама, заладила об одном и том же. Видишь, Асхату неудобно даже стало, покраснел аж, как девица...
Она тяжело произнесла эту фразу и почувствовала, как щемящая грусть обволокла всю ее. Почему? Зачем? Такого с ней не было никогда, чтоб так раздвоенно работал мозг. Ей казалось, что Асхат смотрит на нее с той же грустью, какая охватывает сейчас ее и в то же время другой половиной души тянулась мысленно к Алексею. «Оба они хорошие, красивые, сильные. Счастливые, у них есть все, и главное — любимая, настоящая работа, — думала она. — «Засиделась в девках», — пронизывали ее сознание давнишние слова матери. — И правда, наверное, засиделась, не то б не двоилась так половинчато в чувствах».
Ей стало смешно от своих ненароком вспыхнувших дум. Улыбнулась, искренне пожелала Асхату счастливого пути.
— До встречи! — мягко и только ей одной произнес он.
Как быстротечный огонек спички в темноте, мелькнула мысль, что расстаются только на день. Вечером он вернется сюда вертолетом санавиации.
До станции ехать часа два. За стеклами мелькал осенний лес, опавший, поредевший, высветленный. Лишь кое-где среди однообразия и серости горели-полыхали не успевшие еще отсорить листьями оранжевые березняки, одинокими семафорами мелькали огненные рябины в красных гроздьях ягод.
На сиденье впереди Асхата сидела парочка и нежно обнималась. Молодой парнишка в солдатской форме, приезжавший, по всей вероятности, на побывку куда-то в окрестную деревню, наигранно и молодцевато тянул руку, норовясь демонстративно обнять девушку. Та стеснительно оглядывалась по сторонам и ласково отстранялась от паренька, убирая с плеча его руку. А он, не находя в этом ничего зазорного, вновь поднимал ее.
Асхат не видел за пыльными стеклами автобуса ни подожженных осенью дубрав, ни убегающих назад сел, только эта счастливая парочка маячила не столько перед взором, сколько в его сознании. Одно ясно проклевывалось в его голове и сердце, что он сегодня допустил какую-то оплошность, непоправимую ошибку, поступил не так, как подсказывало сердце. Он закрыл глаза, и перед ним всплыла та девушка: полутенью и полунамеком стояла она в конце опушки и не летом, как виделось раньше, а осенью: березовые ветви, прореженные временем, не могли укрыть от его острых глаз ее лица. А лицо было Зинино.