Когда сверкает молния
Шрифт:
— Красотища-то здесь какая! — ахала изумленная Вера. — Век бы жила здесь...
— Вот и оставайся, никто не, гонит, — улыбалась Зина. — А то все вы так. Красотища, красотища, а чуть что, так сразу в город. Там легче, конечно. Отработал свое — и беги куда хочешь.
— Ну, до свидания. Светать скоро будет.
— Пока...
— На субботу не приедешь?
— Не знаю, сама лучше приезжай. Грибов нынче уйма...
Вот так от дежурства к дежурству бегут дни сельской телефонистки, похожие друг на друга, как огурцы на грядках. На работе — безразличные телефонные звонки, дома — огород,
— В девках ты засиделась, вот что скажу я тебе, — глядя на дочь, частенько говорит мать. — Иль уж почту брось, в колхоз иди, у нас оно веселей все же.
— Отвязалась бы, — недовольно цедила сквозь зубы дочь. — С рук сбыть скорей хочешь. Вот и замуж торопишь.
— Да я не об этом вовсе, а о том, что жизнь-то мелькнет мимо, заморозит холодом. И не согреет никто... В твои-то годы отец твой погиб уж. А в колхозе до сих пор вспоминают его добрым словом. В палисаднике вон березка радуется — тоже он посадил. А тебе — хоть трава не расти, как петуху дурному: прогорланил, а там хоть не рассветай...
Зина на мать не сердилась. Она понимала ее тревогу, а вот помочь не могла ничем. Разве замуж выйти, мужа в дом привести, чтоб облегчить материнские плечи от нелегкой мужской работы. Замуж выскочить — не проблема. По соседству, в леспромхозе, женихов пруд пруди. А как же любовь? Как жить с нелюбимым? Нет...
— Чего же сама-то не выходишь, — смеется Зина. — Кровь с молоком.
— Сроду ты, — машет рукой мать и уходит.
Марина, мать Зинина, и правда, крепкой была еще и не такой уж старой, чтоб о замужестве совсем не думать. В свои серединные годы она напоминала осенний куст рябины. Отцвела вроде, листва поддала, но созрели ягоды и горят на радость людям огненной красотой.
Зина смутно вспоминает давнишние послевоенные годы, когда зачастили к ним ухажеры, как называла насмешливо мать пришлых дяденек. А они несли Зинке в кулечках то пряников, то конфет. Больше других нравился ей высокий один со сплава. Остановился он квартировать здесь на все лето. А через неделю собрал пожитки свои и через двор к калитке направился.
— Дядя. Куда вы? — испуганно затараторила Зинка. — Лето ведь не прошло...
Выбежала мать из избы.
— Возьми деньги-то, ведь за все лето уплатил.
— Нужны они мне, как попу гармонь...
Она подошла к нему близко-близко, стыдливо и трепетно заглядывая в глаза, бессвязно заговорила:
— Не могу я так, без любви. И хороший ты, и красивый, а вот не могу. Не серчай...
— Да я не серчаю. Спасибо и на этом...
Как-то разбудил Зинку непонятный шум в комнате, где мать спала.
— Вот старый балбес, и он туда же тянет, — тихо смеялась мать.
По голосу Зинка догадывалась, что пришел
— Да вы что, с ума спятили, дядя Фадей?
— Марина, голубушка, — хрипел он.
Зина не знала, что делать. То ли кричать, то ль, зажавшись клубочком, уткнуться в подушку и лежать молча. Она никак не могла понять, зачем это старый дяденька пришел так поздно и почему голоса у него вдруг не стало, говорит все шепотом, хрипло, словно пить захотел, а воды нету.
— Марина, голубушка, — доносилось из другой комнаты.
— Уйди, дурачина. А то и взаправду скажу обо всем твоей-то.
— Да ты не вздумай... К ней по-хорошему, а она вон как привечает. Я все ж пока председатель здесь. Сама в ноги кланяться будешь.
Фадей ушел. А мать упала на неразобранную койку и глухо заплакала. Зинка испугалась, неслышно подбежала к ней, обняла ее теплые вздрагивающие плечи и тоже заплакала.
— Зинушка моя, сиротинка. Несчастные мы обе.
Мать вышла замуж поздно, когда Зинка училась уже в восьмом классе. Отчим пришел в дом с одним чемоданчиком. Работал он в конторе связи монтером. Какая-никакая в доме появилась мужская рука. К тому же два раза в месяц приносил Павел Реут, так звали отчима, зарплату. Подружки в школе позубоскалили на первых порах несколько дней, да и забыли все. Но сама Зинка продолжала страдать и ненавидеть отчима: был он немцем.
— Реут, наруби дров, — говорила мать, а у Зинки мурашки по спине.
Сидит, зубрит геометрию, забудется вроде и вдруг снова:
— Реут, а как в нынешнем году сено косить будем?
С отчимом Зинка не сошлась. Коса на камень. И с матерью из-за него разлад вышел. Она никак не могла понять, почему это вышла мать замуж не за того, молодого совсем сплавщика, который каждое лето навещал их, а вот за этого грузного, белесого, начинающего стареть немца. Что она нашла в нем? Может, зарплата смутила материнскую погоню хоть за маленьким, да достатком в доме?
Посмеялись подружки, ладно. Позубоскалили и бросили. Но как-то, возвращаясь из школы,, одноклассник ее Колька Красавин едко царапнул по сердцу:
— Эх вы, немца прикормили. Он может, фашист, отца твоего на войне стукнул. А вы пригрели его...
Метнулась Зинка домой. По скрипучему крыльцу влетела в сенцы. Рванула дверь в избу. Отчим стоял на корточках, разжигая поленья в голландке. В глазах Зины была только его широкая спина, туго обтянутая полотном рубахи. В слезах она кинулась к отчиму, замолотила кулаками по спине. Он приподнялся и встал. Зинка, не помня себя, яростно била его в живот, в грудь маленькими легкими кулачками.
— Зина, зачем? — тихо сказал Реут.
Она бы продолжала в бессильной ярости колотить его кулаками, если б случайно не подняла головы вверх. Отчим стоял неподвижно и глядел поверх ее головы куда-то вдаль. В глазах была такая тоска и отрешенность от всего, что Зинка опешила, смутилась. Она отступила на шаг и вдруг увидела мать. Та стояла в дверях, грузно облокотившись о косяк. Беззвучно плакала.
Отчим вновь нагнулся к голландке. Спички одна за другой неуклюже ломались в его руках. Наконец одна зажглась. Вспыхнула сухая лучинка. Печка разгорелась.