Когда уходит земной полубог
Шрифт:
— Посему великий государь навряд ли позволит развестись мне с жёнкой... — уныло толковал Павел Иванович своей возлюбленной.
Катиш Головкина особых слёз, впрочем, не лила, а целовала своего лапушку в губы. И в сей час не было никого слаще её, и Павел Иванович забывал даже про оспинки на хорошеньком подвижном личике Катиш.
И вдруг случилась великая метаморфоза. Государь при смерти, а его преемникам будет совсем не до частной жизни генерал-прокурора. И возможен наконец развод с опостылевшей жёнкой, а затем и женитьба на Катиш Головкиной, дочери канцлера, то бишь главы правительства российского. Это сразу укрепляло позиции Павла Ивановича при дворе, которые так легко могли пошатнуться после кончины государя: генерал-прокурор нажил себе неприятелей в обоих противных лагерях — и в окружении Екатерины Алексеевны, и среди сторонников Петра И. Впрочем, главным своим неприятелем Павел Иванович справедливо почитал известного Голиафа, Александра Даниловича Меншикова. И какая до сада, что государь умирает: поживи Пётр ещё месяц-другой, и судьба Меншикова и этой изменщицы Екатерины была бы решена: одного ждало бесчестье и ссылка, другую — монастырь. И сие они почли бы ещё за царскую ласку.
Павел Иванович так задумался, что и не заметил, как стал наигрывать вместо собственной песенки печальную фугу Баха. Он и впрямь был природным музыкантом — его отец играл на органе в лютеранской кирхе в московском Кукуе. Оттуда и возвысил его великий государь, поднял из грязи в князи!
После целого ряда дипломатических дел — поездки в Копенгаген для вербовки датского флота, миссии в Вену, где он встречался с принцем Евгением Савойским и цесарскими министрами, переговоров с герцогом Голштинским о приезде его в Петербург для сватовства на старшей царевне — бывший денщик стал пользоваться полным доверием Петра. Да и то сказать, был смел, упрям, показал и воинскую доблесть. Отличился, к примеру, в Гангутской морской баталии, где не убоялся отправиться парламентёром к отважному шведскому адмиралу Эреншильду. Но главное — Ягужинский был честен, за что и получил чин генерал-прокурора. И, став государевым оком, не убоялся дерзнуть против всесильного Голиафа — Меншикова, так прижал его в почепском деле, что светлейший уже «караул» кричал.
И вдруг колесо фортуны повернулось вспять: государь умирает, а Меншиков рвётся ныне поставить на трон Екатерину Алексеевну, дабы самому править всей страной. И тогда конец не токмо Ягужинскому, но и всей прокуратуре российской; К чему оная знаменитому казнокраду?
И здесь шею Павла Ивановича обвили прекрасные руки Катиш.
— О чём задумался, государь мой? — Голос у Катиш нежный, ласковый, домашний.
Павел Иванович усадил Катиш на колени, стал делиться с ней своими горестными размышлениями. Пожалуй, за это он любил Катиш боле всего: не плакса, всегда могла дать верный совет. Да и сама она не любила Меншикова, а Екатерину Алексеевну почитала своей злейшей врагиней. Но злость не ослепляла её, силы она рассчитывала точно.
— За Меншиковым, сударь мой, пойдут все новики, кроме тебя, да иные старые роды, к примеру Апраксины и Толстые, его поддержат!
Катиш соскочила с колен Павла Ивановича и расхаживала по гостиной, яко генерал перед баталией.
— Главное же, сударь, за Меншиковым пойдёт гвардия. Батюшка мне намедни сказывал, что по полкам шляются людишки светлейшего, раздают деньги, обещают чины и награды, коль гвардия кликнет императрицей Екатерину Алексеевну.
— Отчего же отец твой не пресечёт сию смуту? Ведь он же канцлер, а президент Военной коллегии Аникита Репнин — его друг и конфидент? — вырвалось у Ягужинского.
— Оттого и не пресечёт, что сам не знает, на что решиться, — Катиш остановилась у клавесина и взглянула на своего лапушку не без насмешки. — Сам рассуди, друг мой: кликнуть царём мальчонку Петра — не токмо отдать трон Голицыным и Долгоруким. Мальчонка-то подрастёт да и спросит моего батюшку Гаврилу Ивановича: «А отчего это ты, канцлер, моему отцу, царевичу Алексею, смертный приговор подписал?» И что отвечать прикажешь? Впрочем, — здесь Ягужинскому показалось, что Катиш даже ему свой злой язычок показала, — ведь и ты, друг мой, тот смертный приговор царевичу подмахнул? Аль не так?
— Так, так, но что делать-то?.. — вырвалось у побледневшего Павла Ивановича.
Здесь «петербургская оса» снова ловко села ему на колени и не ужалила — поцеловала ласково, сказала:
— А делай, что я говорю! Кто за тебя всегда заступится, так это молодой герцог Голштинский. Разве не ты ему царевну Анну сосватал?! И ежели не герцог, то его министр Бассевич добро помнит. И коли пока ему нужен Меншиков супротив Голицына, то, когда Катька сядет на трон, ты ему будешь нужен супротив этого Голиафа. Так что загляни на голштинское подворье, поклонись герцогу. Он за тебя всегда перед Катькой заступится...
— А ежели старые бояре победят и кликнут царём мальчонку Петра? — задумчиво спросил Павел Иванович.
— Ну, здесь будь покоен! — Катиш Головкина соскочила с колен своего любезного друга и впрямь показала ему язычок, рассмеялась. — В сём случае я сама тебе прямая заступница. Ведь Мари Голицына, первая моя подружка, — любимая внучка князя Дмитрия Михайловича. Да и отец её, князь Михайло Голицын, намедни в Петербург заявился. А у сего героя России — сам ведаешь — шестьдесят тысяч штыков на Украине. Так что брось свою унылость, выше голову!
Вот за эту весёлость и бодрый нрав и любил Павел Иванович «петербургскую осу». Для Катиш, казалось, никогда не было безвыходных положений.
И Павел Иванович твёрдо порешил: немедля после похорон государя-благодетеля развестись с немилой женой, помолвку Катиш со Строгановым разорвать и сыграть счастливую свадьбу.
Но он не успел объявить сии новины Катиш. Примчался сержант из дворца, привёз бумагу от кабинет-секретаря Макарова. В ней объявлялось прощение самым разбойным людям, дабы молились за здоровье царя.
Павел Иванович скрепил бумагу как генерал-прокурор, спросил сержанта-преображенца о самочувствии государя. И по тому, как преображенец не ответил, а токмо горестно махнул рукой, понял — конец!
Простившись с Катиш, Павел Иванович и сам велел заложить карету. Но поспешил не во дворец, а завернул поначалу на подворье герцога Голштинского.
Тревога захватывает сперва стариков. Санкт-Петербург же — город молодой. Стариков в нём мало. Но тревога разносится скверней тумана, не обходит и молодых, хотя молодые и не любят тревогу. Они её не лелеют — сразу ищут выход. Молодые всегда верят, что выход есть.
В гвардейской кордегардии, что на Моховой, близ церкви Сампсония, офицеры всё больше безусые. На низких мокрых сводах кордегардии мечутся влажные тени. Шипят сальные дешёвые свечи, падают карты на замызганный стол. Круглое лицо торопецкого князя Масальского в сизом от крепкого трубочного табака воздухе кажется вырезанным из сыра. Толстые пальцы, унизанные фальшивыми бриллиантами, набивают карманы. Масальскому везёт...
Немецкий полуполковник Палумхорст в карты не играет. Скуп. Курит трубочку, поглядывает из-за плеча. Делает знаки своему другу. Совсем ещё мальчик, Антиох Кантемир знаки сии не замечает. А если бы и заметил, решил бы, что тот пьян. Полуполковник — герой Священной Римской империи германской нации и друг принца Евгения Савойского, полуполковник для фендрика Кантемира — человек чести. Антиох пьёт перцовку. Совсем по-мужски крякает. Сестрицы бы ахнули. Но сестрицы в Москве. А деньги ускользают яко тень. От табачного дыма и водки кружится голова. И всё кажется призрачным и приснившимся. Толстые пальцы Масальского червяками шевелятся на зелёном сукне. Бриллианты дрожат фальшивым блеском.