Когда загорится свет

Василевская Ванда Львовна

— Когда вы дезертировали из армии?

Кто-то за спиной Алексея глубоко вздохнул. Закутанная в платок старуха тихо, беззвучно плакала, тыльной стороной руки отирая красные глаза. И вдруг Алексей понял, что в зале сидят не только зеваки, которых привлекла сенсация. Некоторые из этих людей были так или иначе связаны с сидевшими на скамье подсудимых. Может быть, тут были матери, жены, сестры, любовницы, может быть — тайные сообщники, которым пока удалось избежать судьбы арестованных, вместе с которыми они вершили свои темные дела, совершали ночные налеты, — сообщники, с руками липкими от крови, как и руки семерки, оказавшейся за тюремной решеткой. Алексей пытался узнать среди подсудимых того, второго, с кем он столкнулся тогда в темноте. «Раз знакомый, нужно его сплавить…» — прозвучали у него в ушах слова, сказанные тогда, в пустынной уличке. Нет, он мог бы узнать его

разве только по голосу. Это мог быть и тот высокий молодой парень, и усатый с перевязанной рукой, и тот рыжий, с лицом морской свинки. Впрочем, это было неважно. А что ж важно, что собственно важно? — мучительно думал Алексей и жалел, что пришел сюда, хотя, когда он узнал о суде, словно какой-то непреложный приказ толкнул его: надо пойти.

Выступали свидетели. Ограбленные на улице, терроризированные на квартире, понесшие материальный и физический ущерб. Тихим, срывающимся голосом давала показания жена человека, убитого налетчиками во время грабежа. Давала показания какая-то старушка, у которой жил на квартире один из преступников. Наконец, выступил коренастый мужчина, и Алексей долго мучился, вспоминая, откуда он знает это лицо. Но его фамилия ничего ему не сказала.

— Слесарь я, слесарь…

Ну, конечно же, это тот человек, которого он по просьбе Людмилы устроил на работу. Отец Вовки.

— Дело было так…

Слесарь долго и путано рассказывал историю своего сына, убитого месяц назад, но в сущности это не дало следствию ничего нового.

Очевидно, судья хотел установить, было ли ограбление «Гастронома» делом той же банды, тех из ее членов, которые еще оставались на свободе, или же следовало отнести его за счет другой шайки.

Но слесарь знал немногое или знал больше, чем хотел сказать. Он сбивался, покашливал, часто возвращался к уже рассказанным деталям.

Петька заметил Алексея и глумливо глянул на него злыми волчьими глазами. Узкие губы бандита искривила усмешка. Алексей понял, что означает эта усмешка. Тот издевался над ним, капитаном Дорошем, бывшим своим командиром, товарищем по борьбе и скитаниям. Смеялся над ним, над его мирной жизнью приличного гражданина. «Ну что же, пожалуйся и ты, расскажи, как поднимал ручки вверх в темном переулке, как тебе светили в глаза фонариком, а ты даже не мог полезть в карман, потому что в нем не было револьвера», — говорил взгляд Петьки.

Алексей отвел глаза. Как живые, всплыли в памяти лесные опушки, грохот выстрелов, скитания по болотам, насмешливая, дерзкая усмешка Петьки, с которой он встречал опасность, его не знавшая колебаний отвага, его отчаянное мужество.

Нет. Он не хотел видеть того Петьку, который сидел на скамье подсудимых. Он думал о тех давних, отошедших в далекое прошлое временах, о далеких дорогах, о снежных вьюгах, о ранах, которых уже никто не помнил, об ужасе, который уже не существовал. Он думал о том Петьке, который пробивался сквозь кольцо врагов, стрелял без промаха, затыкал свою рану мохом, шел без устали, делился с товарищами последним куском хлеба и последней крошкой табака.

Глаза Алексея вновь устремились к Петьке. Нет, на лице того не было усмешки. Оно дышало злобой, ненавистью, поразившими Алексея. Тот смотрел на него, как на смертельного врага. Мускулы щек напряглись, сжались, глаза будто ввалились еще глубже, и сейчас волчьи черты проступили явственно, неодолимо напоминая треугольную звериную голову.

Один за другим говорили свидетели. И Алексей стал внимательно вслушиваться. Из этих показаний вырастал мрачный, кровожадный образ грабителя, бандита, изверга. Все больше крови налипало на худощавые, узкие пальцы с ярко выраженным утолщением суставов. Все больше обвинений ложилось на его сгорбленную спину. Это он организовал, он уговаривал, он руководил дерзкими налетами. Те дни, в лесах и трясинах, послужили лишь практикой для бандитизма в городе, среди своих.

И одновременно Алексей все думал о той, о Тамаре. Фамилия была другая — ну, ясно, она переменила фамилию, чтобы укрыться от мужа, да и не только от мужа. Так это правда, что она жила с гитлеровцами. Только судья ошибся — не удалось ей бежать, ее бросили где-то по пути бегства, как бросали таких «жен». Знал ли Петька? Несомненно знал. Ведь потому, видимо, он так упорно и отрицает, что был женат. Так, значит… Да, это бесспорно была его жена. Даже если бы не карточка, которую Алексей видел у нее, он был бы уверен, что человек, о котором рассказывала Тамара, и Петька — одно и то же лицо.

Выступали еще свидетели. Сгорбленная старушка, и молодой паренек, которого уговаривали, чтобы он вступил в банду, и директор «Гастронома»,

во время налета на который застрелили Вовку Черемова. А Обод слушал и насмешливо улыбался. Он смотрел на свидетелей, поддакивал кивками головы, и похоже было, что он смотрит на какое-то зрелище, которое вовсе его не касается. А ведь ни для кого не подлежало сомнению, что уже давно, уже с самого начала, в этом зале притаилась смерть и что для большинства из сидящей на скамье подсудимых семерки отсюда будет только один выход — неизбежный, не отменяемый. И Петька должен был чувствовать, должен был знать это лучше остальных. И все же насмешливая улыбка не сходила с его губ. Лишь когда глаза его случайно встречались с глазами Алексея, улыбка исчезала и волчье лицо дышало ненавистью.

Из слов свидетелей возникал, вставал перед глазами мрачный мир, дышащий кровью и убийством. Где-то в темных переулках, в руинах домов, в загородных оврагах таилась, подкарауливала коварная смерть, гнилой черный туман, о котором ничего не знала нормальная, проходящая при дневном свете жизнь. Здесь господствовали свои законы. Не братство, а страх объединял этих семерых, которые сидели сейчас рядом на виду у всех.

Алексей слушал. Да, это был Петька. Такой же наглый и неустрашимый здесь, как и там, перед лицом врага. В показаниях разных, совершенно отличных друг от друга людей Алексей узнавал меткие удары Петьки, коварно задуманные планы, дерзкую беззаботность — все как и там. Ведь Петька честно сражался в те мрачные дни! А может — лишь упивался большим приключением? Мужество вело его на борьбу или же извращенное наслаждение опасной игрой?

Свидетели все говорили. Петька улыбался. Алексей смотрел на остальную шестерку. Ясно, что атаманом был Петька. Те вели себя иначе. На их лицах виднелись и страх, и усталость, и тупое безразличие. Только один, казавшийся самым молодым, по временам обменивался с Петькой взглядом, и как бы отражение улыбки того, слабый отблеск ее освещал тогда запавшие щеки подростка. Да, Петька был его вожаком, и этот худой паренек готов был идти за ним повсюду.

И где же была здесь Тамара, какое место занимала Тамара в жизни этого человека? Он вычеркнул ее, вычеркнул ту, которая жила с гитлеровцами. Что побудило его отречься от нее: оскорбленное чувство обманутого мужчины или же ненависть, та, сжимавшая горло ненависть к врагу, которой они научились там, в лесах окружения? А когда он узнал — не было ли и это еще одним толчком на путь преступлений и убийств? Алексей с досадой подумал, как он расчувствовался тогда, как Тамара показалась ему беззащитным, отчаявшимся ребенком. А ведь она жила с гитлеровцами. Нет, нет, пусть прощает, кто хочет, пусть забывает, но он видел изнасилованных и потом убитых девушек, почти детей. Не могло быть ни прощения, ни оправдания. Алексей с отвращением подумал, что разговаривал с ней, сидел рядом, гладил ее по голове.

Объявили перерыв. Алексей вышел на улицу подышать свежим воздухом.

Лучше всего было бы пойти домой. Но неодолимо тянуло досидеть до конца, узнать, каков будет конец этого Петьки, с которым так недавно и так бесконечно давно свела его судьба в дни борьбы и грозы. Хотя ведь заранее было известно, что результат может быть только один.

Он заметил, что народ постепенно возвращается в здание суда, и пошел вслед за всеми. Зал гудел от разговоров, ведущихся полушепотом, но как только показались судьи, стало тихо. Еще раньше Алексей заметил взгляд, который Петька бросил куда-то в толпу. Взгляд, отыскивающий и что-то приказывающий, многозначительный взгляд. Да, еще не все сидели на скамье подсудимых. Еще кто-то был на свободе, отважился прийти сюда, где решалась судьба сообщников. И внезапно Алексею показалось, что лицо и фигура Петьки теряют свой волчий вид. Нет, то не был скалящий зубы волк. Паук, страшный и внушающий отвращение, который втайне плел свои сети. Липкие, цепкие нити тянулись к полуразрушенным подвалам под руинами домов, проходили сквозь толпу, ежедневно собиравшуюся на толкучках всех рынков города, сворачивали в кабаки и пивнушки, взбирались на чердаки, добирались, как оказывалось из свидетельских показаний, и дальше и выше, до трех и четырехкомнатных квартир, связывали наиболее неожиданных людей — инвалидов, пострадавших на войне, старых сектанток, жен служащих, жаждущих чулок и нарядов, молодых парней и девушек, которым скучно было в родительских домах, где, предоставленные самим себе, они начинали с катания на отцовских машинах и распивания доставляемых из магазинов водок и вин, а кончали знакомством и сообщничеством с таким вот Петькой. Паук попался. Но еще тянулись по городу липкие нити, посев войны, горький и душный, отравляющий сердца, калечащий души.