Когда загорится свет
Шрифт:
Девушки уже сваливали на тачки и носилки осколки цемента, уже грузили их в вагонетки.
— Осторожно там, не пораньтесь стеклом, — бросил он им мимоходом.
— А мы осторожно, — серьезно сказала пожилая женщина, с трудом разгибая спину.
У большинства из них не было подходящей одежды для этой работы. Они обувались в рваные ботинки, руки обертывали тряпьем, из которого вылезали пальцы; более закаленные беззаботно хватали мерзлые камни голыми руками, потемневшими от холода, потрескавшимися до крови. И все же они работали, работали не хуже мужчин — прилежно, добросовестно, упорно. Они не отлынивали, не роптали. А работа была нелегкая. И это была та работа, которую они выполняли за других — за тех, кто еще дрался далеко на западе
Алексей полюбил свою бабью армию, стал быстро различать лица, многих уже знал по именам, помнил, где какая стоит и что делает. Он предпочитал их мрачному мастеру Фабюку, который ходил по развалинам с потухшей трубкой в зубах и презрительно сплевывал, словно все это было ему глубоко безразлично. Но и его приходилось уважать за работу. «Золотые руки, — вздыхал Евдоким, — золотые руки. Видели, Алексей Михайлович, как он взялся?»
— Эх, нам бы еще хоть с десяток таких…
— Ничего, ничего и без десятка работа двигается… За наших баб не беспокойтесь, Алексей Михайлович, и месяца не пройдет, вроде инженеров станут… Тут есть одна такая, уж я к ней присмотрелся, ловкая девка, ух, какая ловкая! Я ей показываю кое-что, и, вот увидите, скоро вы ее за мастера поставите.
— Вы скажете!
— Вот увидите, тогда согласитесь. Золото девка!
— Что-то уж очень она вам понравилась, Евдоким Галактионович, как бы свадьбой не кончилось дело? — пошутил Алексей.
Старик обиделся.
— А вы, Алексей Михайлович, не смейтесь над стариком… Мне не до свадьбы. Это уж не по мне. А я только насчет того, что понятливая…
— Ах, вы насчет понятливости? — усмехнулся Алексей.
— А как же… А о чем другом уже не время теперь думать. Было время, да прошло. Так я уж теперь только и смотрю, которая камни носить да вагонетки толкать может, а которая и на что-нибудь большее пригодится. Тем более что, если сами не найдем, нам никто не пришлет…
— Правильно, — согласился Алексей.
— Так вот я понемногу и присматриваюсь и список составляю. Пусть потом еще немного времени пройдет, они попрактикуются, поработают, — тогда увидите, Алексей Михайлович…
Старик кашлянул и искоса посмотрел на Алексея.
— А я еще думаю, Алексей Михайлович, как вы насчет знамени?
— Знамени?
— А как же… Есть лучшая бригада… Стало быть, если б знамя, она бы еще лучше работала… Это уж так, работа работой, а когда видишь, что тебя оцепили, признали, оно и веселее. И другие бы подтянулись… Вот вы бы и сказали там, в горкоме: что же это, на других строительствах дают знамена, а мы чем хуже, и нашим девкам полагалось бы…
— Правильно, — согласился Алексей, — я как-то и не подумал об этом.
— До всего и не додумаешься. А я вот хожу и думаю, хорошо бы поставить знамя там, где у котла работают.
На дорожке, раньше засыпанной обломками, чернело отверстие.
— А это что?
Старик неохотно оглянулся.
— Это — такой проход… надо завалить, а то тут и в город можно выйти, там, в одном саду… А то еще найдет кто и пролезет на территорию… И не усмотришь!
— Я вижу, вы знаете этот проход.
— Знаю, как же не знать. Здесь ведь раньше была стена и проход был закрыт решеткой. Но решетка поднималась, и если кто знал, то можно было пройти.
— Когда?
— А вот… при немцах, — неохотно пробормотал старик.
Алексей вдруг припомнил что-то.
— Подождите-ка, подождите… А вы тут бывали при немцах? Ведь вы же не работали.
— Конечно, не работал. А бывать бывал.
— По этому проходу? — догадался Алексей.
— А то как же? Ночью лучше всего. Пролезу потихоньку — и сюда. Часовые стояли, только они не здесь, а с той стороны. А я похожу, посмотрю…
— Ну и что?
— Да что ж? Работала, бедняжка, как же ей не работать? Наши уходили, так только взорвали, чтобы через три месяца починить… а фрицы и пустили машину… Так что ж ей, бедняжке, было делать? Посмотрю я так издалека — до самого неба свет бьет, выдержать
— И вас ни разу не поймали?
— Если бы поймали, так меня бы уж не было… Как же, ведь территория электростанции под военной охраной была. Сколько раз думал: вот увидели, сейчас стрелять будут. Риск, конечно, но тянуло, уж как тянуло, хоть поглядеть… И вот не усмотрели, не спасли бедняжку… Ну, да что там говорить, когда работа уже идет, Алексей Михайлович. Теперь только бы до котлов докопаться.
— До котлов… Что-то они нам скажут, эти котлы?
— А что им сказать? Тот, с краю, ну он, может, и побит, но в середке…
Этот котел сидел в мозгу, как гвоздь. Хотя минутами охватывала радость, что первый шаг уже сделан, что первый пункт плана уже выполнен, — стена стоит… прямая, невредимая, и только поблескивает сбоку белизной свежего цемента трещина, оказавшаяся незначительной и неопасной.
Но Людмила ничего не знала ни о стене, ни о котле. Она знала одно: Алексея никогда нет дома. Дом для него не существует. И все яснее вырисовывалось решение поговорить о разводе. Ведь не могло же служить объяснением небрежно, мимоходом брошенное: «Я получил работу».
Она не допытывалась, что это за работа. Очевидно, это не было ничем значительным, если после стольких стараний, нервничания, ожидания он теперь так сообщил ей об этом. И где-то в глубине души таилось подозрение, что Алексей вообще не очень может и не очень хочет работать. Не слишком убедило ее и то, что деньги, которые он принес, составляли сравнительно приличную сумму. Это мог быть и какой-нибудь старый и теперь возвращенный ему долг. Нет, это не работа поглощала все его время, это не могла быть работа. Быть может, он и получил где-то там какую-нибудь работенку, но то, что его так поглощало, что уже полностью отдалило от дома, была, наверное, женщина. Вымышленная или даже настоящая работа была лишь предлогом.
Да, видимо, все шло к концу. В жизни Алексея кто-то появился, и это была уже не Нина — далекая, фронтовая история. Здесь, в этом же городе, была женщина, которой Алексей посвящал свое время.
Мучительно, напряженно старалась она представить себе ту, другую. Разумеется, она была молода, моложе Людмилы.
Она стала замечать у себя морщинки у глаз, обветренные губы, седые волосы. Она старела, это не подлежало сомнению. Почему старела — другой вопрос. Трудно, плохо было жить нелюбимой; и становились ненужными и блеск глаз, и шелковистость волос, и нежность улыбки. Но позади были эвакуация, сибирские морозы, степные вьюги, тиф, вечный страх за здоровье Аси, вечная тревога о завтрашнем дне, замирание сердца при каждой сводке, при каждой сплетне, молниеносно распространявшейся по городу. И даже раньше, разве это была такая уж легкая жизнь? За нее приходилось бороться с детских лет, — и Людмила, пожалуй, любила эту борьбу и выбирала не самые легкие пути. Но раньше был Алексей, и потому можно было так радостно и победно идти вперед. А теперь Алексей, видимо, забыл обо всем. Для него не имели значения те дни, которые связали их не только любовью, но и братской дружбой, не имели значения ни ее заботы и тревоги, ни ее верность и ожидание. Да, несомненно, та, другая, должна быть молодой и веселой. Быть может, такой, какой была когда-то Катя? Улыбающаяся, щебечущая, легкомысленная девочка, думала Людмила, и в ней нарастала ненависть к этой неизвестной, воображаемой женщине. Она мысленно осыпала ее ругательствами. Та, незнакомая, была воровкой, она крала у нее мужа, крала у Аси отца. Она отнимала Алексея, и — боже мой! — как это унизительно для Алексея, что он пошел на то, чтобы искать молодую в это тяжкое время, которое ложилось бременем на плечи, время, когда самые молодые старели от забот и страданий за год, за месяц, за неделю. Неужели уж нет в человеке других сокровищ, кроме этого, ни от кого не зависящего, ничем не заслуженного природного дара — молодости?