Когда загорится свет
Шрифт:
Со двора доносилась музыка, — играли на гармошке.
— А у них опять играют, — сказала Ася.
— У кого?
— У милиционера. У них теперь все время играют и приходят гости и пьют. Ты разве не знаешь?
— Нет.
— Там ведь приехал муж этой тетеньки, — знаешь, он погиб, а потом оказалось, что не погиб, а у нее уже другой муж, и теперь он приехал, и вот они все пьют и танцуют, а потом плачут.
— Кто плачет?
— Ах, какой ты, ну не гости же, а они… Милиционер и милиционерша, ну и этот муж…
— А
— Как откуда? Все знают… И мне говорила дворничихина Леся, а она уж знает, правда? А у них такая маленькая девочка, и я иногда с ней играю. Ты любишь маленьких детей? Этот новый, нет, тот, старый, который приехал, все носит ее на руках, она, очевидно, ему очень нравится. И она, вправду, очень красивая. Как ты думаешь, мама, у Фроси теперь будет два мужа?
— Ну что ты болтаешь? Нельзя ведь иметь двух мужей…
— Ну, так как же? Она же думала, что его убили… Так что же теперь будет?
— Не знаю, дочурка… Останется либо с одним, либо с другим.
— Да? Но ведь жалко…
— Кого жалко?
— Милиционера… И того, второго…
Людмила зажигала лампу; Алексей с улыбкой смотрел на Асю. Но девочка уже позабыла о милиционере. Она заметила на столе клочок бумаги в клеточку.
— Папочка, сыграй со мной в «морской бой», пока тебе мама подогревает обед… Я тебя очень прошу!
— Ну давай, что ж с тобой поделаешь.
Людмила смотрела из кухни на две склонившиеся над столом головы. На темную голову Алексея и светлую — Аси. Сердце болезненно сжималось. Все как будто было в порядке, — они не возвращались к тому разговору, и Алексей был теперь другой, гораздо веселее и приятнее. Она чувствовала себя как бы исключенной из семейного круга, которым свет висячей лампы очертил две головы, светлую и темную, склонившиеся над столом.
Сюда тоже доносились снизу чуть слышные звуки гармошки. Людмила вспомнила, что она уже несколько раз столкнулась во дворе с женой милиционера, но та проходила сторонкой, не глядя ей в глаза, словно желая избежать разговора. Занятая своими делами, Людмила не обратила на это внимания, но теперь вспомнила и высокого худого человека, стоящего на пороге флигеля с завернутым в платок ребенком на руках.
А во флигеле охрипшим голосом скрипела гармонь, и Фрося, спотыкаясь о ноги сидящих, танцевала с мужем-милиционером. Степан, прежний муж, сидел на кровати и играл, склонив голову на плечо, и не отрывал глаз от своей и не своей теперь жены.
— Что же, выпьем, — остановился милиционер и налил водки в толстые, зеленого стекла стопки. Дворничиха выпила, шумно глотнув и по-деревенски выплеснув последние капли. Теснящиеся в углу девушки хихикали.
— Выпей, Степан, — угощал милиционер, и тот, отложив гармонь, мрачно опрокинул стопку.
— Эх, — вздохнул он.
Милиционер присел рядом и обнял его за плечи.
— А ты не вздыхай, не вздыхай… Что ж теперь?
— И
— Что правда, то правда! Давай, Степан, вальс, знаешь, тот, что вчера.
Степан играл вальс, Фрося танцевала с усатым слесарем из дома напротив, а милиционер резал толстыми кружками колбасу. Дворничиха встала.
— Куда же это, рано еще!
— Рано не рано, а мне пора.
— Завтра заходите, Лариса Семеновна, непременно заходите.
— Что ж, зайду, обязательно зайду.
Выйдя из комнаты, дворничиха пожала плечами. У своих дверей она столкнулась с Людмилой.
— Я хотела вас просить, Лариса Семеновна, одолжить мне на вечер корыто, надо кое-что простирнуть.
— Что же, берите, мне сегодня не нужно.
Она достала из темного угла корыто, выбросив из него какое-то тряпье. Сюда звуки гармошки доносились явственнее.
— Ишь, веселятся, — сказала дворничиха, сделав движение в сторону флигеля.
— Где это?
— Да где же? У милиционера… Первый муж вернулся!..
— Ну и как?
— Да ничего. Она с детьми перешла в кухню, а те вдвоем спят на одной кровати, и как только он со службы, сейчас же гармонь… А потом сидят и плачут все трое… Смех да и только…
— Да, трудно им…
— Чего там трудно? Что уж ее так припекло, сейчас же мужика искать? Подождать-то не могла? Нет, только тот пропал, сейчас и новый мужик, и еще ребенок, а вот теперь… Отлупил бы он ее как следует, лучше бы было, а то… «Фросенька» да «Фросенька» — и один и другой перед ней на задних лапках ходят… Потеха! Я вот двадцать лет без мужика живу — и ничего. А она — ишь, тут недолго и беде случиться.
Людмила невольно окинула глазами сгорбленную спину старухи, ее морщинистое лицо.
— Что же, молодая…
— Что с того, что молодая? И все были молодыми, а за двумя никто не бегал… А бывает, что пожилая-то и больше нравится, чем молодая! Потому она и степеннее и свой вкус имеет, а молодая — глупая, только беды наделает.
Людмиле не хотелось продолжать этот разговор. Она взяла корыто и вышла.
Напротив открыли дверь, и из нее вырывались клубы пара, слабо освещенные горящей в комнате лампой. По двору ковыляла в ту сторону, путаясь в длинной юбке, Фекла Андреевна.
— Кто там? — забеспокоилась Фрося.
— Это я, душечка, пришла спросить, нет ли у тебя немножко керосина, а то я было хотела чайку на примусе, а керосина-то и нет… Мне показалось, что в бутылочке еще осталось, а там уж ни капли… А то у тебя подогрею, печка-то еще топится, так я принесу чайник…
— Дай керосину, Фрося, он там за печкой стоит.
Фрося, хмуро поглядев на старуху, стала переливать керосин в маленькую бутылочку.
— Да ты не хлопочи, душечка, я лучше присяду, обогреюсь, а он тут на печке живо закипит.